Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

– Я ничего не видел, – прохрипел он.

Собрав ближайшие таблетки в липкую ладонь, Сотус протянул их девушке.

– Я правда ни черта не видел…

– О, Господи, – вздохнула она и стала собирать свои вещи.

– Я знаю, что ты у меня таскала вещи! – закричал Сотус. – Но мне наплевать…

Оджи взялась за ручку двери, и Сотус понял, что она уходит.

– Девочка, – залепетал он. – Милая…

Даже в молодости Сотус не знал, как говорить с женщинами. А после переезда в коммуну и вовсе редко раскрывал рот, словно раковина, сомкнувшая створки. Но сейчас слова, как жемчужины, так и сыпались с его языка.

– Деточка, ты для меня, как солнышко. Как прилив, заполняющий пустоту.

В ответ Оджи сообщила:

– Я воровала ондатр.

Она продолжала крутить дверную ручку.

– Во время Великой депрессии.

Дверь распахнулась.

– Я их таскала прямо из капканов.

Каюту залил солнечный свет. Сотус вздохнул.

– Девочка, – произнес он низким гортанным тоном, чем-то похожим на брачное кваканье лягушки-быка. – Я тебя люблю.

Оджи застыла на пороге, потом медленно повернулась, вошла в каюту и встала над лежащим ничком Сотусом. Глаза ее сузились и заблестели.

– Ты меня любишь, папочка?

Это прозвучало как удар в солнечное сплетение. Сотус издал стон, похожий на рев морской коровы.

– Ты меня любишь? – повторила она безжалостно и равнодушно.

Сотус попытался ответить, но из горла вырвался лишь придушенный хрип. Из уголка рта потянулась тонкая струйка слюны.

– Ты любишь меня?

Голос ее стал жестче, и Сотус вдруг представил руку, вцепившуюся в вымя бессловесной коровы.

– Да!

– Ты в своем уме, папочка?

Оджи сердито покачала головой, словно Сотус совершил глупое, но непростительное преступление.

– Ты вообще соображаешь, что говоришь?

Она выгребла желтые пилюли из складок его пустой штанины и сунула их в карман. Затем сбежала по cходням, ни разу не оглянувшись.

Сотус снова упал навзничь. С его намокшей штанины натекла на ковер лужица. В спину ему впились жесткие пилюли. Теперь Сотусу незачем было вставать.

В конце концов он задремал, и ему приснился странный сон. Он лежал на спине, голый и еще не изувеченный, на бархатистом ковре из скатов. Их были сотни, и они скользили под ним, грациозно танцуя в теплой соленой воде. Концы плавников щекотали его морщинистую кожу, словно награждая ее страстными поцелуями. Они гладили его по бугристому позвоночнику, тощему заду, выемкам под коленками – всем тем забытым местам, к которым никто не притрагивался уже много лет. Но радости это Сотусу не приносило. Он лежал, затаив дыхание, снедаемый ужасными предчувствиями. Позвоночник был натянут, как серебряная проволока. Тело напряглось, ожидая удара острого хвоста. С соседнего судна за ним наблюдала Мария Подводная, и ее щеки горели искусственным румянцем сострадания.

Когда Сотус проснулся, была уже ночь. Он встал и подошел к борту, нервно всматриваясь в воду. Но было слишком темно, чтобы разглядеть, что там делается. Корнишон уже починил генератор, потому что спасательная шлюпка Зинаиды качалась на волнах. Сотус с трудом опустился в палубное кресло. На небе мигали звезды, словно выпили лишнего. На луну набегали большие лохматые тучи. Яркие планеты кололи светом старые глаза Сотуса. Фантомные боли вновь с необъяснимой яростью набросились на него. Он хотел проглотить пилюлю, но передумал. Доктор неохотно пополнял его запасы, а девчонка может вернуться. Сотус растер то место, где у него раньше была нога. Если Оджи по-настоящему прижмет, то она может прийти за новой порцией.

В юности Сотус знал все созвездия, но сейчас позабыл и вряд ли сумеет найти хотя бы одно. Небо над ним кружилось, сияя незнакомым опаловым светом. Бледные желтые огоньки на соседних суденышках постепенно гасли, оставляя Сотуса в непроглядном мраке одиночества.

– Фью! – присвистнул мистер Омару, интенсивно работая вилкой. Между зубов у него застряла горошина. – Этот мальчишка здорово поет. Но ему нужен друг. И им будешь ты, Тек.

Мать чопорно улыбнулась, как бы подтверждая эти слова. Сестры серьезно закивали. Косметика в нашем доме строго запрещена, но мои сестрички мазали губы воском, так что каждое произнесенное ими слово сопровождалось ослепительным блеском.

– Им будешь ты!

Все мои сестрички носят библейские имена, начинающиеся с благочестивого рокота: Рррейчел, Ррребекка, Ррруфь. Они едят горох без масла и хрящи, оставляя нам с мистером Омару самые сочные куски ветчины. Они хорошенькие и милосердные, но вряд ли понимают цену того, о чем просят меня сейчас.