Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

Нужно ли слагать об этом гимны?

Стих 4 самый противный. Это плач по потерянным сокровищам (вообще-то это были святые реликвии моа, однако в «Пришествии пиратов» данная подробность опущена). Капитан Уолли со своими парнями спрятали награбленное в горах. И с обычной пиратской самоуверенностью решили, что их добыча будет там в полной безопасности. Но в стране ледников на карты полагаться нельзя. В горах произошел обвал, и сокровища унесло в неизвестном направлении вместе с камнями и кусками льда. К тому времени, когда наши прапрапрадедушки вернулись за своим кладом, место, отмеченное на карте крестиком, давно растаяло и утекло в море. Их потомки до сих пор жалеют об утраченном, и ностальгия по тем кровавым временам нередко выливается в настоящие бои за барной стойкой.

Наши деды хрипло и презрительно рассказывают нам об истинных ритуалах, которые в начале прошлого века они свято соблюдали. По их мнению, мы предаем свое пиратское прошлое, разъезжая по острову на машинах. «Как тебе нравится эта бурда вместо сока, маленький хлюпик?» – спрашивают они, глядя, как вы наливаете себе ягодный коктейль. Наши деды добывали сок из ягод с помощью собственных зубов. Они пели гораздо лучше нас и не продавали лунное печенье. Забирались на вершину Аокеоры, опираясь на ледорубы и стирая в кровь ноги, и это занимало у них пять дней. А порой и погибали по дороге.

«Надо петь так, – сипло поучают нас они, – чтобы с гор сползал снег. Это же так просто».

В наше время ритуал превратился в дешевое шоу для зевак. Руководитель хора Франц Иосиф прилетает на гору за несколько дней до представления и разрыхляет снег топориком. Он выбирает снег, который пережил теплое время года: разбитый альпинистскими шипами и кошками, подтаявший на солнце и уже готовый рухнуть вниз. Мы поем и делаем вид, будто наши слабенькие голоса крушат ледник. Теоретически снег может сбиться в шар и покатиться на нас, но родители оправдывают этот смертельный риск словами о традиции, наследии предков и переходном обряде. Им хочется верить во всепобеждающую силу нашего пения и видеть тому наглядное подтверждение, даже если они и не слышат наших голосов.

Если повезет, это будет мой последний зимний концерт. Надеюсь, летом мой голос начнет ломаться и до следующего ритуала просто не доживет. Каждую ночь я молю Бога об этом. «Господи, – прошу я, – будь так добр, избавь меня от этого хора». Я встаю на колени рядом с кроватью на чердаке и с надеждой прислушиваюсь к своему голосу. И мои молитвы, похоже, помогают. Когда я распеваюсь в ду́ше, мой голос звенит как дверной колокольчик в заброшенном доме. Пронзительно, но с ощущением безнадежной пустоты.

Раньше, когда я был совсем маленький, мать была очень красивой, но красота эта казалась какой-то нераскрытой, как тюльпан. Вскоре отец бросил нас. И мы завяли и почернели. А потом, нас, как дикарей, по-пиратски завоевал мистер Омару. И тюльпан раскрылся. Он оплатил мамину закладную и сделал ей моих сестер. И красота вернулась. Все это заметили. Женщины говорили матери комплименты, приправленные изрядной долей зависти. «Ты просто заново родилась, Лейла. И выглядишь такой счастливой».

И что же? А то, что я стал его за это ненавидеть.

Если вы встречали меня в городе, то вряд ли могли запомнить. Черные глаза, рыжая прядь волос под темной шляпой. Я не ангелочек, как мои сестренки, но и не такой уж плохой. Я люблю свою мать и сестричек и исправно пою в этом доморощенном хоре. Отчим, мистер Омару, гордится моими добродетелями: я не жую табак, не симулирую болезни, не порчу силосные башни. Однажды он даже похвалил меня за то, что я не совокупляюсь с оленихами, как, по слухам, это делают мальчишки тау. Хотя гордиться тут особо нечем.

Как и большинство жителей долины, мистер Омару разводит оленей. Пасет свое серо-голубое стадо на исконных землях моа. Он хороший человек и заботится о моей матери. Ему нравится, как я пою. Когда мы пели в прошлом году, мистер Омару набрал в пузырек снега с ледника. Он носит его под ковбойками на истертом шнурке, как символ тающего времени. Когда он говорит: «Ты хорошо пел, Тек. Отец тобой гордится», мне хочется разбить этот пузырек на глазах у всех. Ведь люди знают, что певец я никудышный. Просто в общем хоре это не так заметно.

– Папе действительно нравится, как ты поешь, – однажды сказала мне Руфь дрожащим от ревности тоном. – Он постоянно носит этот пузырек.

– Это лишь водопроводная вода, – соврал я. – Он просто придуривается. Твой папочка считает, что его беременные коровы мычат лучше меня. Как он вообще может услышать меня в хоре?