Алекс Гарридо: Книга Дока [litres]

– Или Оно, – говорит Гайюс.

– А вы тогда кто? – спрашивает Камилл.

– Нет, подождите, но это ненастоящая книга! В настоящей все должно быть сведено к логичному и объяснимому финалу, причины и следствия предоставлены вниманию читателя…

– Просто это у Дока реализм. Разве в жизни бывает такое, чтобы знать и понимать всё? Знать все связи, причины и следствия, всю изнанку, все отражения и отзвуки? Здесь всё как в жизни. Как на самом деле. Что-то происходит, а ты не знаешь, почему. Что-то делаешь, и не знаешь, что из этого выйдет.

– Но должно же быть понятно, что к чему, откуда что взялось и как оно всё взаимосвязано. Да еще и финал, подозреваю, будет открытый.

– Послушайте, коллеги, всё равно любой текст – вешалка для проекций. Что ни напиши, каждый прочитает свое. А здесь всё по-честному, всё сразу под это заточено: автор недоговаривает без зазрения совести, и читателю только и остается, что проецировать во всю мочь и ни в чем себе не отказывать.

– Угу. К тому же, насколько я знаю Дока, финал будет вполне определенный и однозначный.

– Ну-ну.

– Эй, а это который шалфей? – осторожно принюхивается Молли.

– Настоящий, – кивает Калавера.

– Шшш… Всё готово, – медленно выдыхает Мадлен, медленно раскидывая руки в тягучем бесконечном кружении.

– Да! – звонко откликается Молли, пристально глядя сквозь переплетение деревянных штрихов в самую сердцевину пирамиды, и разводит руки как для объятий.

– Пора, – кивает Зигмунда Фрейда, распахивает руки навстречу ей, вытягивает губы трубочкой, будто для поцелуя, но нет – легкое дуновение срывается с губ, черной струйкой летит к пирамиде.

Пирамида взрывается. Бесшумно, стремительно миллион зубочисток разлетается во все стороны, пронзая ткань мироздания.

Времени больше нет. Жизнь и Смерть стоят в середине этого взрыва и смотрят друг другу в глаза – не отрываясь, пристально, не зная усталости и компромиссов. Над ними парит Любовь, беспечно раскинув руки, запрокинув голову, поет тихим голосом в самую середину неба. В небе шествуют вереницы пестро размалеванных слонов – голубых, розовых, желтых, в золотых брызгах, в серебряных разводах, в бахроме, с башенками на туго надутых спинах, а в одной из башенок трубач, он трубит то в унисон с Мадлен, то оплетая ее голос удивительными созвучиями, и всё это неподвижно и неподвластно изменениям, и одновременно текуче, изменчиво, живо.

Док стоит посреди площади – посреди сколотых зубочистками версий мироздания, среди миллионов версий себя. Клемс держит его за руки, они смотрят друг другу в глаза. Жизнь и Смерть смотрят в глаза друг другу сквозь них, как сквозь увеличительное стекло, и видят истинные размеры и качества их сердец, Вселенной и самих себя.

Миллионы Доков и миллионы Клемсов держатся за руки. Сколотые осиновыми щепками, всего-то. Как легко оторвать их друг от друга. Как быстро они истекут кровью.

Док понимает, что сейчас дело за ним. Нужно всего-то ответить на простые вопросы.

Кто из них ты? Кто из них твой Клемс?

По ком звонит этот гребаный колокол?

Как просто.

– Кто из них ты? – спрашивают три темных фигуры, склонившись над маленькой площадью. – Где ты, Док?

Док крепче сжимает в руках руки Клемса, отчаянно и весело смотрит ему в глаза.

– Я здесь. Я – везде.

И Клемс улыбается и кивает:

– Всё это – мы. Все мы.

Любовь поет в самое сердце неба.