Алекс Гарридо: Книга Дока [litres]

Миллион зубочисток – это всего лишь тысяча упаковок по тысяче штук, но эту тысячу упаковок нужно еще распаковать, и сделать это нужно быстро, пока не рассвело, как хорошо, что ночь длинная, как будто сплетена из множества ночей, и уже не понять, что за ночь нынче – солнцестояние или эквинокс, золотая пшеница или молочные реки, огонь или вода, утро года или его сумерки… Все ночи здесь, и миллион зубочисток, из которых Мадлен строит модель мира, неиссякаемым потоком шуршат по булыжнику. Мадлен строит не сама-одна, конечно. Фестиваль зубочисток, флешмоб построения мира, как не вовлечь молодых сумасшедших художников, которыми всегда славился город? Вот они, тут как тут: мелькают головы узорно обритые и украшенные перьями и цветами и просто встрепанные; пряди волос всех мыслимых цветов развеваются от бега и прыжков, разрисованные лица улыбаются, все кричат и смеются, то и дело путают порядок сборки и снова налаживают процесс, складывают суматошный, беспорядочный, стройный непредсказуемой гармонией хаоса танец, расступаются и водят хороводы. Калавера ходит между ними, улыбается, обнимается со всеми желающими: фото на память? Секунда и готово! Следом за ней Молли раздает охапками венки из бархатно-серебристой, прохладной травы. На стриженые и косматые, выбритые и выкрашенные, разрисованные хной и чернилами головы венки ложатся, как будто так и должно быть. И вот уже все, все кружатся и смеются, передают друг другу тонкие деревянные иглы – сколько уколотых и каким сном они заснут? – не сосчитать, не предсказать.

– Там, откуда я родом… – шепчет Калавера.

– Ты родом из головы одной обезумевшей от горя женщины, – кричит Мадлен с вершины пирамиды, сложенной из зубочисток, и никто не задается вопросом, как она там оказалась и как эта ажурная конструкция, держащаяся только на дерзновении автора и энтузиазме юных безумцев, выдерживает ее.

– Не от горя. От любви.

– И из канадской кукольной мастерской, – поддерживает Молли, выглядывая из-за охапки шалфея.

– Там, откуда я родом в голове той женщины, моей мамы, – продолжает Калавера, – в той стране растет особый шалфей, не тот, который Гиппократ называл «священной травой», не тот, который прославлял Авиценна. Волшебная трава сновидцев и прорицателей, знатный галлюциноген, та еще отрава…

– Ну, у нас-то нормальный шалфей, не отравленный, – с надеждой утверждает Молли. – Я хочу, чтобы всё было по правде.

– И только так! – кричит сверху Мадлен, все больше смахивающая на клыкастое чудовище из кошмаров Бобби. – Да будет правда, только правда и ничего кроме правды! Эй, люди! Всем слонов!

Хор восторженных голосов отвечает ей, перекрывая гудение компрессоров. Разложенные на мостовой фантасмагорические силуэты вздрагивают, мелко трясут шкурами, приподнимаются над мостовой, тянутся вверх, переламываясь и выпрямляясь. Качаются на тонких ножках, как новорожденные жеребята, поднимаются над башнями, заслоняют звезды.

– Всем шалфея! – кричит Молли, швыряя венки в толпу. Их перехватывают на лету, надевают на головы, передают друзьям, крутят на пальцах, танцуют и скачут, размахивая ими. В руках Молли они не кончаются, и она кричит Калавере, дразнит ее, показывает язык:

– Это не твой шалфей! Это мой шалфей! Не из той страны в голове твоей мамы, а настоящий! Эй, люди! Развешивайте их на фонари, на окна, на двери! Везде! Да здравствует шалфей!

Бьют часы – первый звук падает с высоты, накрывая площадь, и не угасает, не прерывается, когда в него вплывает следующий, и следующий, и следующий…

Главное – чтобы всё получилось правильно, хотя правил никто не знает. Но как-то нужно устроить так, чтобы Ягу не разлучилась с Данди, а Тир не потерял свою Кристину, чтобы Бобби оставался живым и невредимым, продолжал печь вероятность хлеба в вероятности хлебопечки, а Мадлен продолжала заваривать ему шалфей каждое утро, потому что в человеческой жизни есть лишь одна определенность: мы все умрем. Нужно устроить так, чтобы живой Енц обнимал и целовал Зигмунду Фрейду, а она целовала его, живого. Чтобы Док и Клемс могли взяться за руки, и чтобы это было нормально, чтобы мир не рушился от этого и они не погибали от этого. Так будет правильно. Только так. Все они здесь. Зигмунда Фрейда аккуратно снимает с головы фольгу и видит: всё так и есть, как она видит, всё на самом деле так. Осталось сделать несколько маленьких и очень аккуратных шагов.

Площадь утопает в серебристой зелени, стены домов, фонарные столбы увиты гирляндами, горелки извергают синеватое пламя, и маленькие расписные монгольфьеры взмывают над черепичными крышами, в небе становится так же тесно, как на площади. И всё это кружится, кипит и вьется вокруг огромной – выше башни с часами – пирамиды из зубочисток, а на вершине пирамиды неестественно медленно, жутко медленно, как будто ее время течет иначе, чем время внизу, танцует чудовище Мадлен, и вокруг пирамиды, заслоненные ею одна от другой, ходят, как планеты вокруг светила, рыжая Молли и черная Зигмунда Фрейда. Всегда напротив, лицом друг к другу, никогда не встречаясь взглядом, разделенные хрупкой, прозрачной пирамидой из острых осиновых колышков или, может быть, веретен, которыми колют пальцы, чтобы кануть из мира в ожидание неминуемой любви.