Эдуард Овечкин - Акулы из стали. Ноябрь

– Ну вот сегодня и иди! А завтра мы с тебя спросим. Да, мех?

– Да, зам. И это…Толик… Зам, давай ты.

– Подойди и поговори, если что, Толик. Мы же не на партсобрании, мы же все тут в одной лодке…

– В прямом смысле этого слова, – поддержал механик.

– …и мы, конечно, не семья, чего уж тут, но мы же товарищи твои. Вот мы – старшие, у нас опыт, знаешь…

– Ум! – добавил механик.

– …мы же вот, между нами только, ты, главное, в себя не уходи, там очень легко заблудиться.

– Ну вы скоро там? – зашипела связь голосом старпома. – Я уже вспотел тут один управлять крейсером и хочу поссать сходить. Давайте уже как-то, я не знаю! Или что, мне еще потерпеть?

– Идем! – крикнул в ответ механик. – В шестнадцать чтоб на борту тебя я не наблюдал, Толик, понято?

– Понято.

К Кате Толик решил идти прямо в форме, не переодеваясь. Надел только носки посвежее и помазал шею одеколоном. Потом подумал, что одеколон выветрится за время пути и пахнуть от него будет все тем же железом, и положил флакон в карман, с целью освежить запах в подъезде. Потом подумал еще, критически оглядел себя в зеркале и одолжил у начхима белое кашне. Что, если подумать, было смешно: будто так он не очень, а в белом кашне вполне себе.

В подъезде у Кати Толик почувствовал робость, и это его удивило, но удивило приятно: он-то думал, что не шел до сих пор к Кате оттого, что черствый сухарь, а оказалось, что просто робел. В подъезде было тихо и холодно и не как во всех остальных, а будто кто-то выстудил его, то ли проветривая, то ли просто забыв закрыть дверь. Пахло чем-то посторонним, но чем – непонятно. А потом Толик облил себя одеколоном, и стало пахнуть им. Ну вот она, дверь. Толик захотел было глубоко вдохнуть, но потом вспомнил, что это вредный совет, от которого мозг, наоборот, впадает в панику – хорошо же, что не все лекции проспал по психологии. Не давая себе времени одуматься, испугаться и убежать, нажал на кнопку звонка и разочаровался – тишина. Нажал еще раз. Тишина. Дверь была обита дерматином, и Толик поискал на ней место, куда можно постучать. Постучал в ручку, постучал в замок, а потом и в косяк. Эхо в квартире было слышно хорошо, а вот кроме него царила абсолютная тишина.

Толик расстроился, хотя, уговаривал он себя, поводов не было – еще же рано и, может, с работы не пришла или просто в магазин вышла, на рынок. Да мало ли куда – к подруге в гости. Хотел оставить записку, но долго не мог расписать ручку, а потом не придумал, что на ней написать. «Это Толик из ресторана»? «Это Толик, с которым ты в подъезде, ну помнишь того»? Одно другого нелепее. Ладно, зайду позже.

А может, сообразил он, уже выходя на улицу, может она и вообще в отпуск уехала и вернется не скоро. А может быть, и совсем не вернется, и вот какой же я дурак, что не пошел сразу, на следующий же день, ведь хотел же! И вот что тогда? Толик не думал, что это возможно, но впереди стало еще больше вакуума, чем было. И оказывается, не осознавая этого вполне, он уже вписал Катю в свою жизнь и сильно на нее надеялся. Не спросив, правда, еще у нее самой, вправе ли он это делать. Но надежды – они же как алхимический эфир: ни пользы, ни вреда никому не наносят, но и приходить им или нет, ни у кого не спрашивают, и спорный вопрос, существуют ли вообще.

Тогда точно в библиотеку. А к Кате буду ходить каждый день после службы и поздно вечером и буду верить в то, что мне повезет.

Так рассуждал Толик, выходя на улицу Ленинского Комсомола и направляясь к библиотеке, когда неожиданно вдалеке, уже за площадью, увидел хвост похоронной процессии и на секунду даже замер: похоронные процессии здесь были редкими. Люди жили здесь и терпели, пока были молодыми, а умирать предпочитали уезжать туда, где не так холодно будет лежать в земле и мягче ее выкапывать.

Процессия, судя по всему, была совсем небольшой, но кого хоронили, было не понять. Единственное, о чем можно было судить по отсутствию оркестра, – это был человек гражданский. Может быть, думал Толик, ему просто некуда было отсюда уехать. Он попал в западню, как и я, с той только разницей, что у меня еще шансы есть, а у него уже все закончились: может в связи со старостью или болезнью. И он, человек этот, наверняка уже старик, лет под пятьдесят, опустил руки, перестал бороться, и все, погас, истаял и хрустнул, как снежинка под чьей-то ногой. Но грустнее Толику не стало, потому как казалось ему сейчас, что со смертью и проблемы все заканчиваются и смысл жизни искать не надо и мучиться от своей неустроенности тоже не обязательно.