Ли Би-хуа - Рассказы китайских писателей

— Не бойся, со мной все будет хорошо, я еще должна вырастить свою дочурку.

Бабушка звонила матери несколько раз в день, та подходила к телефону. Просто ей нужно было немного времени, чтобы оправиться, собраться с мыслями и начать вести дела уже самой. Мать заперлась у себя в комнате и пролежала три дня ни к кому не выходя, даже ко мне. Покинув добровольное заточение, не пролила ни единой слезинки и, скрипя зубами, взялась за дело.

Она очень устала, как будто перенесла тяжелую болезнь, но сдаваться не собиралась. Двух работников, нанятых при отце, она уволила и наняла новых. Хотя они и были новичками, но со временем стали своими. Ресторанчик сменил лицо, как будто сбросил старую кожу и оделся в новую, и матери моей тоже нужна была новая кожа.

И вот теперь она стоит передо мной и ясно, отчетливо произносит:

— Твой-отец-в-нем.

Я могу представить, как она, напрягая все телесные и психические силы, превозмогая отвращение и ужас, добровольно запертая в не пропускающей ни единого звука из внешнего мира комнате, где тренировался отец, орудовала над ним ножом. А потом в сговоре с ночной темнотой переносила фрагменты его тела и опускала их в чан с маринадом.

Густая кровь моего отца и нежные слезы моей матери смешались в одно, бурля на медленном огне в этом многолетнем котле, пузырясь, покрываясь иссиня-черной пленкой, становясь все насыщеннее и все вкуснее.

Поэтому такой маринад вы не встретите нигде во всем Гонконге, он обладает необъяснимой магией, которой нельзя противиться; однажды попробовав его, вы уже не сможете отказать себе в удовольствии приходить к нам снова и снова. Наш маринад, как лапа сказочного чудовища, захватывает вас и больше уже никогда не отпустит из своих цепких объятий. И пока у нас есть чан с маринадом, у нас всегда будет отец. Он может убежать на самый край света, но мы знаем, что он всегда будет здесь — внутри этого чана, бессильный превозмочь его прочные стены, — всегда будет с нами и с теми, кто придет после нас.

В этот момент на меня накатила волна неподконтрольного смятения и отвращения; меня не вырвало, нет, только немного передернуло. Удивительно, оказывается вот на чем я выросла. Я взвесила в руках бочонок с маринадом, который подарила мне мать, — он был очень тяжелым и столь же ценным. Отец, покоящийся в его боках, давно был прощен моей матерью; в вечной темноте он искупил свою вину.

— Ты не удивлена? — мать стояла передо мной в нерешительности. — И ты не винишь свою мать?

Как можно? Я ничуть не удивлена. Совершенно. Мамочка, я никогда не расскажу тебе того, что я видела в тот вечер…

Мама, я видела, как ты неслышно поднялась на крышу, потом так же беззвучно отворила дверь в комнату отца и, достав из кармана пропитанную кровью прокладку, аккуратно протерла папин меч — от самого острия до самой рукояти, и с тыльной стороны, и с режущей. Я все видела, но поняла только сейчас, почему наш отец, не боявшийся ничего на свете, погиб от собственного меча. Он убил себя им. Он сделал это собственноручно — в этом нет никаких сомнений; разве могло бы у такой хрупкой женщины, как ты, мама, хватить сил, чтобы убить этого могучего мужчину?

Мама, у всех есть тайны, и мы с тобой не исключение. Но нам не стоит бояться, потому что, кроме него — этого чана, — никто о них никогда не узнает, а он в своей немоте нас не выдаст. Так что секрет нашего маринада раскрыт никогда не будет; какие бы корреспонденты-кулинары ни посягали на него — все они слишком наивны.

Мама, мы с тобой практически равны — в дальнозоркости ли, в прозорливости или в мужестве, с которыми мы, товарищи по несчастью, вместе сносили удары судьбы. Кто нам ставил подножки — мужчины или женщины — значения не имеет; важно то, что мы всегда будем по одну сторону баррикад. Потому что в наших жилах струится одна кровь, потому что мы едим одно и то же мясо.

— Мама, — я обняла ее, — не бойся за меня, у меня все будет хорошо, никто не посмеет меня обидеть.

Она кивнула, за все это время я не увидела у нее ни единой слезинки:

— Хорошо, ступай.

Мать подняла бочонок с маринадом и передала мне:

— Не разлей. Если будет нужен еще, приходи.

И тут я вдруг почувствовала или просто поняла, что мать по-прежнему любит моего отца. Любит странной любовью, которую она вынуждена была замазать горечью, кровью и ненавистью.

Меня отправили в производственную бригаду, и в круг моих обязанностей входило кормить свиней и пасти коров. Но даже если бы не было нас, пришедших управлять свиньями и коровами, не думаю, что они бы пропали. Они и сами знали, как жить: бродить где вздумается; с приходом голода — есть, жажды — пить, а по весне — любить. Жизнь их проходила бы буднично и просто. Но вот пришли люди; они привнесли в жизнь коров и свиней распорядок и наполнили их существование новым смыслом. Для животных этот смысл принес, однако, одни несчастья: коровы должны были работать, свиньи — жиреть. Но и моя жизнь тогда была не слишком приторной: кроме восьми разрешенных пьес, никакой отдушины я не знал. Но кому мы могли бы пожаловаться? Среди коров и свиней были и такие, кто обрел в жизни несколько иную цель. Взять хотя бы свиней: хряки и свиноматки не только ели, как их сородичи, но имели и другие обязанности. Как мне казалось, они, однако, не испытывали по этому поводу особого восторга. Хрякам наша политика давала все шансы стать местными плейбоями, но от истощения они становились носителями высоких моральных устоев и ни в какую не желали прыгать на свиноматок, притворяясь боровами. Что же до свиноматок, то их обязанностью было воспроизведение себе подобных, однако не редки были случаи, когда новоиспеченное потомство съедалось собственной родительницей. Одним словом выдуманный людьми распорядок принес свиньям сплошные расстройства. Но одно они себе, кажется, уяснили: свинья — это всего лишь свинья.