Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Вечерами, когда засыпаю,
Но еще не гашу ночник
(Хоть зевает лягушка резная
И слипаются веки книг),

Где-то там, у соседа, ниже,
Бой старинный часов — дин-дин…
И Я слышу: все слаще и ближе
Зацветающий пахнет тмин.

И я вижу прокос хороший,
Где усталый пахарь лежит:
Летний вечер траву ерошит
И в соломе шляпы шуршит.

И я вижу, словно в тумане:
Самодельной мелькнув блесной,
Пастушок меня к речке манит,
Тот, что умер прошлой весной.

И кричит он тонко и звонко,
Искупаться зовет меня,
И на личике пастушонка
Белый отсвет вечного дня.

Девчонка-танцовщица греет сердце
Дряхлеющего мира. Патефон
Устал играть. Затертая пластинка,
Как ветер, шелестит. Заря плывет
К холодному оконному стеклу
И, в зеркале несмело повторяясь,
На темном лаке столика блестит
В последний раз — и гаснет. На стене
Еще видна японская гравюра:
На платье узкоглазой куртизанки
Цветут, не увядая, хризантемы,
А за спиной туман клубится желтый
И дерево ветвится без корней.

Туманом вечер стал, спускается над садом,
Пропущенный стеклом листвы зеленоватым.
Тенями шелестит прохладная трава,
И сказочные в ней белеют существа.
Им грустно на земле, они боятся ночи —
Огромен черный свод, а нежный пух непрочен:
Как пена на песке, растает белизна,
И Богу не состричь волшебного руна.

Мне спящему, мне одному был крик: вставай же!
И я обрел весну, и вторгся ветер в комнату мою.
С годами утоление все дальше;
Весна уже свежа, как раньше,
Но силы нет вставать… И я тогда пою.

Хочу тебе вернуть я давний домик тот
У речки, до́ крови родной,
Чтобы в какой-то миг отвлечься от забот
И в этот миг забыться тишиной;
Вновь различить весну, чьи вздохи глубоки,
И осень сонную разбередить в груди,
Потом оставить домик тот у кровяной реки
И лишь за смертью вновь прийти.

Собьются в стаю стай, на зависть черной кроне,
И вознесутся ввысь, как палые листы,
Когда под бурей все дубы перегибаются в поклоне
И все поля полны непостижимой грусти и пусты, —
Они, чьи крылья словно ломкие ладони,
Усеивают голые деревья и кусты.
В смиренье дерзостном, в порыве похоронном
Они царят над садом, скорбным и нагим,
Подобны крылья их приспущенным знаменам,
Осенний внятен им невыразимый гимн.
А ветер множит фугу — траурное пламя
(о, помню этот звук, он и горяч, и свят);
Как души моряков парят над кораблями —
Подъяты бурей, стебли молча по небу летят.
Им снятся злые сказочные сны: затем так беспокойна
стая.
Их дуб отечески баюкает в трепещущих ветвях,
Но слышит чей-то зов (так нас поля зовут и вся земля
пустая),
И леденит его тогда слепой, тоскливый страх.
А в полночь грянет клич, как эхо из колодца:
«Я слышу!» И тогда, от ужаса страшна,
Как вечная скиталица, вся стая содрогнется
И прянет в ночь, где ждет ее глухая вышина.

Не грусти, что песня детством убаюкана,
И не плачь у двери: все прошло, увы!
Скоро сядешь на крыльце — и осень юная
Прямо в сердце наметет березовой листвы.