Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

— Все в порядке, — вздыхаю с облегчением, — просто службисты задумали нас поощрить.

— В правильном направлении мыслишь, — скалится мэр. — Мы ведь этой взятки можем вообще не брать. Такой пункт даже на повестке дня не стоит.

— Так, может, не брать? — улыбаюсь и я.

У него губа дрожит, вот-вот заплачет… Обнимаю его, хлопаю по плечу.

— Я пошутил.

— Так не шутят, — сурово чеканит руководитель.

На дворе — вместительный грузовик бизнес-класса, все клерки выстроились в ряд под надзором полиции — никакой тебе толкотни. Мы, знамо дело, берем без очереди. Мэр обе взятки рассовывает по карманам, я же оставляю себе лишь полторы, а остальные распределяю между специалистами, ответственными за прием, расход и отдачу.

Тогда часов семь отдыхаю, так как неизбежны не слишком сильные, но все же ощутимые реакции отброса. Аграрная ментальность не поспевает за современными технологиями.

Вечером, взяв рябиновый посох, я сгоняю со ступенек ратуши оборотней. Им бы только нашей крови насосаться. Как же! Насосавшись, сами бы властелинами стали. Этих, порезвей, убиваю серебряными пулями, а их политические трупы складываю под забором — куда ни прячь, все равно ж воскреснут.

Ночью сверху начинают давить высшие силы. Я залезаю в сейф и запираюсь на ключ изнутри. Нет, я не нервничаю, ибо знаю, что иначе эти силы вести себя не умеют. Я и сам порой оборачиваюсь невидимкой и давай давить на других. Для того, кто не умеет себя защитить, нынче окаянные дни…

Разочарованные силы, воя, вылетают в трубу…

Ровно в полночь влетает знакомый упырь — это смотрящий одного ООО. Он хочет строить небоскреб, который теоретически стоял бы в Смердулишкисе, а практически — на берегу Куршского залива.

— Это не в нашей компетенции, — выкручиваюсь я.

— Кто правит Вильнюсом, тому Литва подвластна, — напоминает он.

А то нет. Но культурный клиент сначала открывает кошелек и лишь затем — варежку, или, простите, рот. Схватив серебряные ножницы, я отстригаю ему голову.

Конечно, это лишь временные средства — завтра ночью он приползет опять, обернувшись ужом. Но будет уже гибче и сговорчивей.

Помнится, работал я как-то министром внутренних дел, так никого внутрь не пускал.

Прихожу к себе, выхожу вон и указываю:

— Ждите за дверью.

Но самому мне тоже внутри не сиделось. Вырою, бывает, под полом тоннель и вылезу наружу.

— Скажите, министр внутренних дел там, внутри?

— Внутри, внутри, — кивают посетители.

Я ну в дверь колотить:

— Вылезай, выродок!

Народ дивится моей смелости.

Лишь я один знаю, что внутри меня нет.

Подобные вещи и помогли выжить. А так — пропал бы зазря.

Купив Коран, я подумал: «Лишь бы не сжечь! Лишь бы не…»

Бросил курить, пищу разогревать, печку топить…

Вечерком, бывало, заходят арабы и спрашивают:

— Ну как, не сжег еще, иншалла, свой Коран?

— Нет еще, — показываю.

И ну все смеяться, радоваться.

Трудно вместе ужиться, но возможно.

В общем и целом я толерантен. Я могу полюбить даже мужчину. Но лишь такого, у которого голос не низок, не высок, приятная фигура, который на кухне как дома, умеет стирать и гладить. Мой любимый мужчина обязан быть ничем не хуже женщины. А иначе — на кой он мне.

Я толерантен и ко всем чужеземцам, пока они там у себя, на чужой земле.

Я даже другие культуры могу уважать. Хотя какая там у них культура — топотать, лопотать и филином ухать… Однако, глядя на их топот, я понимаю, насколько культурен я сам.

Я толерантен и к инакомыслящим, хотя и не верю, что можно мыслить иначе. Когда я вижу избу, то я и мыслю: изба.

Может, вы иначе мыслите, потому что сидите в теплой избе, а я стою на дворе. Босой. Под ливнем.

Весело вам? Вы там вдвоем? Один белый, другой цветной. Белый на гармошке пилит, цветной топочет.

Конечно, я толерантен к чужому мнению, хотя мне ясно: если вы иного мнения, то на мое мнение вам наплевать. Вы думаете, я ничего не понимаю?

Но вот подожгу я вашу избу — тогда до вас дойдет, что я все понял.

Молодежь бежит в заграницы. Ну и отлично! Скатертью дорожка! Зачем нам тут молодежь? Меньше молодежи — меньше шуму.

Вместе с молодежью сгинет в лондонах с парижами и среднее поколение. Эти еще назойливее. И останутся в Литве одни старички да старушки.

А старушечья Литва ничуть не похожа на постаревшую Европу, где большинство на ладан дышит. В Литве дышать на ладан будет не большинство. А все!