Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я киваю, поскольку и впрямь является перед моими глазами трехколонник во всю полосу, да и странно, если бы не явился, — сочинения дядя Кости — это газетная классика, в том, что газетная, и сила ее, и слабость, поскольку замечательная эта литература при всей своей распространенности живет только один день. И запоминается по-настоящему только заинтересованными лицами да коллегами, такими, как я.

— Не очень-то я вам верю, — вновь лукаво улыбается дядя Костя, безуспешно затягиваясь потухшей папиросой, — но не в этом дело. Помогло мое сочинение, хотя и не обошлось без выяснения отношений, ничего, тогда мы умели настоять на своем. Ну, помогло и помогло, и слава богу, как говорится, я с течением времени и думать об этих самых газгольдерах забыл. Так, иногда, когда проезжаешь мимо, что-то такое всколыхнется в душе, вспомнится еще один факт собственной биографии. И вдруг сегодняшний звонок.

Дядя Костя умолкает на мгновение, как всякий опытный рассказчик перед решающим, ключевым эпизодом своей истории, а вместе с тем и для того, очевидно, чтобы самому еще раз прожить и прочувствовать закономерный, хотя и неожиданный, ее финал.

— Вообразите себе, мой друг, бывший беспризорник уже доктор наук. Это раз. Во-вторых, за внедрение новых методов строительства сферических емкостей его выдвигают на госпремию, и будьте уверены, он ее получит. А в-третьих, лицензия на его метод закуплена уже сорока странами, от чего Отечеству, как вы понимаете, немалая выгода. Вот вам и встреча в ожидании погоды.

Прямо-таки юношеское торжество сияет в дяди Костиных глазах, что особенно действует на Жозефину, которая свята верит в обязательное и неизменное торжество справедливости, добра и журналистского праведного слова. У меня же, вероятно, не заметно в лице подобающего случаю энтузиазма, поскольку тускнеет взор дяди Кости и в голосе уж совершенно неожиданно прорезаются нотки оправдания и обиды:

— Вы знаете, Леша, не хочется быть высокопарным, прописных истин изрекать не хочется, но, оказывается, в этом высшее удовлетворение — реально кому-то помочь. Это то, что остается, — не эпитеты, не метафоры, не блеск аргументов, а именно сознание, что без тебя не обошлось, что слово твое обрело материальную силу. Хоть и не в твоем деле, а в чужом, к которому ты лишь случайно оказался причастен, но слово-то твое. Впрочем, я знаю, — дядя Костя великодушно прощает мне мое кажущееся равнодушие, — вы как раз стилист, ревнитель метафор и сравнений, и прекрасно, и дай вам бог, как говорится, не утратить этого чувства.

— Да уж какой там стилист, — отмахиваюсь я, — просто я считаю, что журналистика в принципе не должна вмешиваться в конкретную экономику. На нашем дилетантском уровне защиты добродетели и выяснения чужих отношений. А вмешиваемся мы не от хорошей жизни.

— Верно говорите, — дядя Костя будто бы даже рад искренности моих доводов, — когда экономика отлажена и действует, словно кварцевые часы, наше участие ей действительно ни к чему. Хотелось бы пожить в таких барских условиях. Вспомнить о том, что у журналистики есть извечные цели: поддержание общественной нравственности, защита идеалов, выяснение истины. Замечательно! Но ведь все эти великие цели, о которых вы думаете, они ведь тоже в итоге сводятся к тому, чтобы помочь человеку. Хотя бы одному единственному. И это стоит любой стилистики. Честное слово.

— Правильно, правильно! — с радостным отчаянием правдолюбства выкрикивает Инна тонким голосом, забыв на секунду о благоговейном смущении, какое охватывает ее в присутствии таких авторитетов, как дядя Костя.

— Я уже говорил, что идеализмом давно не страдаю, — продолжает он, — возраст не позволяет, да и жизненный опыт некоторый. Нет человека, который под старость не устраивал бы самому себе нечто вроде ревизии. Вроде полного бухгалтерского переучета своих достижений и промахов. Я тоже этого ревизионизма не избежал. Дефицит, надо сказать, огромный — подумать страшно. Но вы знаете, что утешает? Не до конца, конечно, но вполне всерьез. Я вам скажу. Мысль о том, что вы не только в газете специальный корреспондент, но и вообще в человеческой жизни. Вы спецкор при человечестве. По особо важным его делам. Вам дано, вы просто обязаны в два-три дня постичь чужую проблему, на изучение которой годы ушли, чужой мир исследовать, чужую жизнь понять, чужой судьбой проникнуться, чужими страстями истомиться, будто ничего для вас не может быть интереснее и дороже, и вам это удается.