Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Через два дня приходится убедиться, что добродетель нашего ответственного секретаря Валерия Ефимовича, его стоическое умение молчать, и впрямь не имеет цены. Особенно в сравнении с болтливостью Коли Беликова, которого всякое случайно перепавшее сведение распирает изнутри, весть о моем скором назначении он раззвонил по всей редакции, я живо представляю себе, каким образом, с божбой, с клятвами, с вытаращенными глазами или же, напротив, с высокомерно поджатыми губами, тоном пресыщенного собственной осведомленностью эксперта редакционной механики. Малейшую перемену в том, как воспринимают меня окружающие, я улавливаю почти по-женски, сразу же, интуитивно, по неведомым тайным флюидам. Впрочем, какие уж там флюиды, когда, например, Люся Филиппова, секретарь иностранного отдела, которая меня обыкновенно в упор не видит, теперь в буфете потаенно мне улыбается как человеку, вполне достойному такого дара и, быть может, кто знает, и чего-то большего. И Никита Любомирский, впрочем, всегда любезный малый, с каким-то особым ободряющим сочувствием шутливо обнимает меня в очереди за кофе, так вроде бы, между делом, на бегу. Коля Беликов — тот просто ходит вокруг меня кругами, глядя на меня глазами собаки, то ли поощрения ждущей, то ли подачки, то ли даже приказания, которое с восторгом будет исполнено. Появляясь в том же буфете или же в библиотеке, словом, во всяком публичном месте редакции, я, словно незнакомец, ловлю на себе внимательные, придирчивые, изучающие взгляды, а когда выхожу в коридор, то слышу за своей спиной шепот, возжигающий мне щеки, оказывающий действие, подобное удару под зад коленкой. И, наконец, Демьян, как всегда на взводе, приветствует меня, словно легионер Цезаря, и начинает речь с торжественной блоковской цитаты: «О подвигах, о доблести, о славе!..»

— Как, старина, самое время вспомнить? — Безумный огонь пьяного энтузиазма загорается в его глазах. — Самое время не забыть об этом, а? Или я не прав?

— Я чего-то не усекаю твоих иносказаний, — признаюсь я устало и совершенно искренне, ибо смысл, именно смысл, а не повод этих намеков мне и впрямь не ясен.

— Боишься сглазить, — счастливая догадка озаряет и без того вдохновенное Демьяново лицо. — Понимаю! Не дело испытывать фортуну! Но ты не бойся, она не так пуглива. Она уже обратила к тебе свой благосклонный взгляд. Что вполне справедливо, можешь мне поверить, я давно это предвидел. — В Демьяновом голосе звучит знакомая мне интонация наигранного мужества и неподкупного прямодушия, этакого запоздалого театрального хемингуэйства, которым многие из нашего поколения грешили лет этак пятнадцать назад.

— Ну, спасибо тебе за сочувствие, — единственное, что нахожу я сказать.

Лучше всех ведет себя Миша. Так, будто бы предпочтение, оказанное мне редколлегией, ничуть его не задело, не расстроило сложного построения его честолюбивых планов. Ни тени невольной неприязни, ни отзвука досадной горечи не замечаю я в его ко мне отношении, ни единого иронического намека не позволяет он себе, напротив, в словах его и в тоне ощутима вдруг почти забытая дружеская мягкость, сердечная сдержанная ласка, какой были отмечены юношеские годы нашей дружбы. Давно не слышал я от него таких речей — о романе, прочитанном в последнем журнале, о том, как болезненно хороша глухая нынешняя осень, такие непрактические, отвлеченные разговоры мы и впрямь вели десятиклассниками, топча бульварную листву и потрескавшийся асфальт наших дворов. Я все время настороже, я жду, что обида, которой я нечаянная причина, вдруг исподволь даст себя знать, вырвется если не словом, так взглядом или же сведением бровей. Но нет, Миша превосходно собой владеет, и даже сама констатация этого бесспорного факта заставляет меня краснеть, ибо ничего нарочитого нет в Мишином поведении, что же касается некоторой грусти, так она лишь украшает его, поскольку затеняет несколько его энергию и неиссякаемую жизненную силу.

— Что-то я засиделся в Москве, — говорит Миша, глядя в окно, — с тех пор, как вернулся из отпуска, застрял, как гвоздь в стене. То машину чинил, то квартиру ремонтировал… Черт знает что. Каждый день просыпаешься с желанием сделать что-то серьезное, улететь за тридевять земель, написать что-нибудь не в номер, а хотя бы в течение двух месяцев не теряющее смысла. А часам к двум ясно становится, что еще один день псу под хвост. И вроде бы дел полно. Заседал, звонил кому-то, с кем-то встречался. А в памяти ничего не остается. Убей меня бог, если помню, чем занимался вчера.