Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

В редакционных коридорах я время от времени натыкаюсь на Колю Беликова, вид у него сомнамбулический, глаза блуждают, сивые волосы взъерошены, куда подевалась баснословная Колина энергия, безумная куда-либо устремленность — либо в архив, либо на вокзал, либо в магазин, где с заднего хода можно получить пару судаков. Даже странно вообразить, что перед тобой первый в редакции мастер розыгрыша, в течение полутора лет сводивший с ума отдел литературы от имени пенсионера Цукерника и мордовского писателя Толпехина. Он звонил нашим почтенным критикам по пять раз на неделе от имени своих гипотетических персонажей, перевоплощаясь в каждого из них с такою психологической достоверностью, что в их реальность, кажется, поверила вся редакция: Толпехин представлялся добродушным, но надоедливым и обстоятельным провинциалом, а Цукерник дотошным пенсионером, из тех, которые читают газеты с красным карандашом и по поводу некоторых статей и даже отдельных выражений бомбардируют ответственные органы сигналами и предупреждениями. Я начинаю думать, что именно в этом бравурном шутовстве, в неугомонном скоморошестве и проявлялся по-настоящему жизненный Колин талант, которого ему так недостает в области собственного журналистского творчества. И как только исчезли обстоятельства, поощряющие вольное проявление Колиной натуры, он сразу же увял и, не в силах помыслить о прежнем своем бесшабашном бытии, предался самому черному и безысходному отчаянию. Которое он пытается преодолеть единственно знакомым ему способом, много раз проверенным и ранее безотказным, — мельтешением вокруг начальства и заглядыванием ему в глаза.

Без четверти три я сбегаю вниз по лестнице. Навстречу мне подымается Марина Вайнштейн с пухлой пачкой писем в руках. Завидев меня, она на мгновение радостно столбенеет, обнаружив в моем появлении некоторое соответствие своим деловым надеждам, уже губы ее раскрываются, чтобы приковать мое внимание к какой-либо чрезвычайно драматической человеческой судьбе, но тут же вспоминает о чем-то и, подавив с трудом всплеск энтузиазма, проходит мимо меня с выражением непонятного испуга.

Вероятно, такая преждевременная реакция на перемену моей судьбы, такая боязнь не обеспокоить меня земными ничтожными делами или же просто нежелание со мной связываться должны были бы льстить мне, они меня раздражают и удивляют. Неужели, если уж соглашусь я завтра на редакторское предложение, надлежит мне тотчас же проникнуться сознанием мгновенного собственного возвышения, чувством нешуточной значимости, от которого деревенеет моя шея и тело наливается монументальным свинцом? Неужели же все нужды житейской, будничной обыденности потеряют для меня всякую остроту, точно так же, например, как жилищный вопрос стал казаться мне отчасти преувеличенно драматичным с тех самых пор, как въехал я в свою отдельную кооперативную квартиру?

До кафе на площади я добираюсь за пять минут, испытывая по дороге чуть заметный холодок под ложечкой, жалким образом напоминающий тот озноб и ту сердечную дрожь, какие некогда сопутствовали каждому моему свиданию с Наташей. Нынешнее спокойствие разочаровывает, знаменуя несомненное постарение души, и вместе с тем внушает ту самую благодатную уверенность в себе, которой в былые годы мне злосчастным образом не хватало. Уверенность, проистекающую отчасти от равнодушия к чужому мнению, а также и к возможному неуспеху у той женщины, с которой предстоит встреча. Давно уже с прискорбием заметил я, что прямиком к этому провалу как раз и ведет искренняя жажда успеха, святое и честное желание понравиться, особенно если нерасчетливо обнаруживает оно себя в первую же минуту. И, наоборот, привкус равнодушия и полной душевной самостоятельности неизбежно задевают женщин за живое, сколько бы они ни говорили о неотразимости услужливых и преданных кавалеров. Другое дело, что мне в былое время эта самая безответная преданность доставляла несравнимо больше радости, нежели нынешний хладнокровно высчитанный успех.

Опыт не принес мне счастья, разве что дал некоторую гарантию от унизительных ситуаций, попадать в которые я обладал особым умением.

С таким невеселым итогом я вхожу в полупустой зал и, не найдя, как и следовало ожидать, Наташи, сажусь за свой любимый некогда столик у огромного окна. Разумеется, дебелая официантка со следами красоты, загубленной чревоугодием и курортной ленью, бросает мне невзначай, царственно пронося по залу свой бюст, что стол не обслуживается. И я, покорный клиент, верный раб своевольной сферы обслуживания, вдруг взрываюсь и кричу не своим, постыдным голосом, что никуда отсюда не уйду, что просижу здесь целую вечность, даже если ничего мне не подадут, как пень, проторчу до самого закрытия.