Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Нет, это не Маша. Другой женский голос звучит в трубке, приятный и невероятно знакомый, да и простота обращения тому гарантией, по интригующей странности никак мною не узнаваемый.

— Простите, — произношу я растерянно, — честное слово, не знаю, с кем имею честь…

— Ну вот, дожила, — с искренней грустью вздыхает моя собеседница.

Именно этот вздох потрясает все мое существо ужасающей неправдоподобностью этого забвения.

— Натали, — умоляю я, узнав Мишину жену, — прости, ради бога! Затмение нашло, иначе не скажешь. Так ведь и самого себя в зеркале перестану узнавать, чего доброго. Будь великодушна, столько разных дел…

— Ну да, оправдывайся теперь, неверный друг юности. — По тону я понимаю, что она улыбается, и, поразительная вещь, прямо-таки вижу эту застенчивую, словно бы к самой себе обращенную улыбку, которой наяву не видел столько лет. — Хотя чего уж там, давно минувшей юности, — вздыхает Наташа.

— Как тебе не стыдно, — возмущаюсь я праведно, — кто тебе сказал, что давно? Я, например, ничуть не чувствую себя взрослым человеком. Честное слово.

И вновь можно представить, что с октябрьским зыбким солнцем вплывает в комнату туманная Наташина улыбка, от которой некогда в моей груди возникала блаженная роковая пустота.

— Ох, Леша, милый, это чисто мужское свойство. Женщинам оно неизвестно. Да и мужчинам-то не всем знаком этот инфантилизм. А только таким, как ты, талантливым…

— Премного благодарен. — Я чувствую себя дурацки польщенным, поскольку не комплиментом звучит последняя фраза, а констатацией факта, печальной почти что, однако стараюсь браво отшутиться: — Я знал, что ты все-таки обратишь на это внимание.

— Неправда, — серьезно говорит Наташа, — я это всегда знала. Наверное, еще раньше тебя.

— А теперь особо звонишь, чтобы сообщить мне об этом.

— Слушай, тебе не надоело, — и опять я живо представляю себе выражение Наташиного лица, соответственное этому тону, брови, сдвинутые в досаде, похолодевшие в одно мгновение глаза, — все комплексы покоя не дают? Мало ты себе напортил своим пуделиным самолюбием. Знаешь, талант талантом, а повзрослеть все же не мешает.

— Наташа, — лепечу я, — бог с тобой, какие комплексы, какое самолюбие?.. И в чем таком я себе навредил, ума не приложу?

— Прости, пожалуйста, — раздражения больше нет в Наташином голосе, — глупость какая, звоню по делу и сама же читаю мораль, прости. Скажи, пожалуйста, у тебя найдется для меня час времени? Или даже сорок пять минут?

— Как тебе не стыдно, Натали, уж не такой я занятой американец, сколько надо, столько и найдется. Скажи, когда?

— Когда? — Вот теперь я узнаю деловитую Мишину интонацию. — Когда… Одну минуту… Да хоть сегодня. Часа в три ты свободен?

— Свободен, — отвечаю я, прикидывая, что подписные полосы, которые я, как «свежая голова», обязан вычитать, начнут носить не раньше пяти. — Ты подъедешь к нам?

— Нет, у вас в конторе мне бы не хотелось. — Черт возьми, чему я удивляюсь, долгая жизнь с Мишей не могла не запечатлеться в манере говорить, в излюбленных шутках и отдельных словах, как это говорится в народе, «муж и жена — одна сатана», хотя нельзя не признать, что в Мишиной речи я не нахожу никаких Наташиных интонаций и словечек. — В редакции мне не совсем удобно, — повторяет Наташа. — Знаешь что, давай встретимся «У кота», я там сто лет не была.

Как трогательно, что Наташа не забыла того названия, какое мы, упражняясь в остроумии, дали нашему приюту в честь лобастого белого кота, который, ничуть не стесняясь посетителей, звона посуды и громких разговоров, по-хозяйски разгуливал между столиками и к некоторым из постоянных клиентов в знак особого расположения даже вспрыгивал на колени без малейшего предупреждения.

— Хорошо, — соглашаюсь я, и мы условливаемся, что тот, кто придет первым, займет столик.

Минут сорок после нашего разговора я с особым рвением занимаюсь делами, бегаю на машинку, в цех, в бюро проверки, правлю, сокращаю «хвосты», неожиданно, как в юности, получая удовольствие от душного свинцового запаха мокрых гранок, от вида талера, на котором в материализованном литом виде теснятся твои слова, плод твоих одиноких дальних прогулок, вечеров под зеленой лампой и ночных внезапных озарений, когда ускользавшая, из-под рук уходившая мысль вдруг сама собою возникает в полусонном сознании. Между делом я строю различные догадки по поводу того, зачем это я мог ни с того ни с сего понадобиться Наталье, — ни к какому основательному подозрению так и не удается прийти.