Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— А что, разве издается такой журнал? — недоверчиво осведомлялся Егор Прокофьич.

— Издается! — с бешеным энтузиазмом восклицал Коля. — С недавних пор издается! — Он, кажется, и сам уже начинал верить в реальность этого мифического журнала, большого, как достославный «Аполлон», с виньетками и наядами на веленевой бумаге. — Редакция возле Елоховской церкви! — И начинал объяснять Егору Прокофьичу, как туда следует добираться, чертыхаясь, кипятясь, рисуя подробные планы.

Полгода назад, когда отбояриться от Егора Прокофьича стало положительно невозможно, он вдруг сделался строг и требовал, чтобы статью его приняли на рассмотрение, сочинение его оставили в редакции, и тут же, разумеется, куда-то задевали. Теперь всякий раз, когда потомок «незнакомки» появляется в нашем коридоре, ему говорят, что в типографии сломались линотипы, что редактор уехал в Месопотамию, а без него вопрос о публикации решить нельзя, а пока суд да дело, советуют Егору Прокофьичу перевести свое исследование на какой-либо иностранный язык. Например, на французский. Эта мысль показалась блаженному достойной внимания, поскольку французский язык он действительно знает, и вот сейчас он принес на ознакомление собственный перевод, вполне пристойный, кстати, который сам же и оглашает публично со старательным ученическим произношением.

Раньше, в молодые годы, я не понимал этой готовности моих коллег, серьезных, как ни посмотри, людей, с положением и со связями, к таким вот бесконечным, почти дворовым розыгрышам. И только сейчас доходит до меня, что ведь и не розыгрыши это, а своего рода благотворительность, только не лицемерная, не слезливая, а исполненная мужественного снисхождения к необратимой человеческой слабости, сочувствия, неизвестного мещанам, — ведь что еще нужно безумцу, как не общество, принимающее неустанно условия изнуряющей его мании. Я говорю об этом Константину Петровичу Тарасову, который, томясь творческим простоем, внезапной ко всему апатией, забрел в нашу комнату и сидит теперь за Мишиным пустующим столом в своей обычной легкомысленной и вместе с тем сибаритской позе ресторанного завсегдатая.

— Вы правы, Алеша, — говорит он, как всегда громко, будто бы даже и рисуясь слегка — перед кем, перед самим собой? — Я тоже думал об этом. То, что к нам ходят шизики, это, между прочим, показатель того, что мы еще живы. Что чего-то стоим. Миша Кольцов так и говорил, а я с ним был очень близок, несмотря на разницу в возрасте: что-то к нам давно не ходят городские сумасшедшие, это первый признак того, что мы сдали. Топчемся на месте. Верно. Газета сама по себе безумное дело, она гибнет от благочестия, от профессорской солидности, от чинопочитания. Я имею право на столь нелюбимые у нас обобщения, я видел массу изданий, и славу их пережил, и угасание. Редакция должна быть клубом, отдушиной, вокруг нее магнитное поле должно образоваться, и гениев притягивающее, и сумасшедших. Что нередко одно и то же, можете мне поверить, по крайней мере для современников. Как это сказано у Достоевского? Надобно, чтобы каждому человеку было куда пойти? Так вот редакция и есть то самое место. А без этого кто же мы такие? Чиновники по особым поручениям?

С этим риторическим вопросом дядя Костя встает, прямо-таки изящно выпархивает из-за стола и направляется к двери. Узкая, покатая его спина выдает, однако, немалые его годы и вызывает внезапную жалость. На пороге дядя Костя неожиданно оборачивается, несколько театрально взмахнув рукой.

— Кстати, друг мой, вам не приходило в голову, что все мы в той или иной степени подобны достопочтенному Егору Прокофьичу? Тоже изо всех сил тщимся доказать свое родство с лучшими сынами человечества. По крайней мере свою причастность к их делам. Как же, мы тоже там были! Мы свидетели! Мы очевидцы! Мы можем лично подтвердить! А кто нас, собственно, на это уполномочил? Ответственный секретарь? Или профессиональный долг? Не обольщайтесь на этот счет. И вообще, поверьте, старым репортером быть — все равно что старым клоуном.

Порадовал на прощанье. Поделился итогом бытия, прошедшего в переездах и перелетах, всегда на виду, всегда в самой гуще кипящих событий, тех самых, быть может, что и составляют историю, всегда возле людей, одно лишь рукопожатие которых бесконечно льстит самолюбию, а ведь зачастую не им одним ограничивалось дело, но, пожалуй, и рюмкой водки, а когда и папиросой, раскуренной на двоих. И что же? Не похоже, чтобы эта высокая суета, эта вечная спешка, эти кипы пожелтевших газетных листов и дождь брошюр, эта самая жизнь, растворенная в сотнях чужих жизней, одарила дядю Костю благим сознанием свершенной и состоявшейся судьбы.