Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Все это Андрей понял не сразу; вначале же, опьяненный комфортом итальянского самолета, древнеримской легионерской красотой стюарда, которого спервоначала он принял за командира корабля, вермутом «Кампари», запахом духов и хороших сигарет, волнами проносившимся по салону, он и впрямь почувствовал себя равноправным членом маститой делегации, этаким привычным к «дугласам» и «боингам» международным вояжером. По натуре Андрей вовсе не был нахалом, вещать, «держать площадку» было не в его обыкновении, но при всем при этом, при нормальной почтительности, с которой он держался по отношению к старшим, общаться он умел только на равных. За время полета, рассиропившись от сервиса, он, как ему показалось, уловил на мгновенье тот дух сообщничества и братства, который возникает неизбежно в каждом мужском, волею случая сложившемся коллективе, даже в банной компании, например. В общем, чувствовал себя своим человеком, не стесняясь, участвовал в разговоре, голос подавал, вставлял реплики, а иной раз даже позволял себе на мгновенье завладеть всеобщим вниманием.

Отрезвление наступило на итальянской земле, в аэропорту Фьюмичино, где делегация ждала багаж, с тем чтобы перебраться через дорогу в аэровокзал внутренних линий, и отрезвил Андрея товарищ Чугунов. В самое время, в тот самый момент, когда, очутившись на секунду в центре внимания, Андрей делился со спутниками каким-то основательным соображением.

— Вот вы тут байки рассказываете, — произнес товарищ Чугунов с раздражением, прорвавшимся сквозь корректную нетерпеливость, — а ваше дело между тем — чемоданы таскать.

Вот тут-то Андрей в мгновение ока пришел в себя. То есть само собой разумеется, что по дворовому своему воспитанию он охотно вызвался бы помочь пожилым людям, но считать таскание чемоданов своей прямой служебной обязанностью — это не умещалось у него в голове. Да и организаторы поездки, сделавшие ему столь лестное предложение, даже намеком не дали ему понять, что секретарь-переводчик — это еще и адъютант, денщик, прислуга за все, обязанный по мере сил облегчать жизнь своих патронов. Не в гордыне было дело, не в лени и уж тем более не в боязни физической работы, а в том, что, оказывается, прислуживать Андрей органически не умел. Помогать — пожалуйста, подсоблять, на подхвате быть, ассистировать, но только не прислуживать. Осознав это в одну секунду, он готов был тут же сесть в первый подходящий самолет и улететь обратно в Москву, отказавшись от невиданных итальянских чудес и расписавшись в своей профессиональной несостоятельности.

По счастью, профессор Кампов никому не обидной шуткой разрядил обстановку, после чего и Андрей вроде бы не чувствовал себя холуем, и члены делегации стеснялись отчасти вероятного барства.

Постоянная настороженность отравляла Андрею жизнь и мешала наслаждаться окружающим миром. А насладиться было чем, ведь это Венеция их окружала, настоящая, неподдельная, похожая поразительно на декорацию к спектаклю «Слуга двух господ», который Андрей так любил в детстве. Поселились они в двух шагах от площади Сан-Марко, свернуть за угол, и будьте любезны — переулок под названием Галло Кавалетто, отель «Амбассадор». Неужели тоже «Амбассадор», как и тут, на берегу голубого Дуная, не аберрация ли это, не причуды ли памяти, нет, кажется, действительно «Амбассадор». В отличие от здешнего «Амбассадора» венецианский был небогатой гостиницей, но зато очень старинной, современные удобства были буквально втиснуты в крохотные номера, окна которых выходили на канал, на стоянку гондол, на ажурные, прихотливо выгнутые мостики, каких не придумает никакой декоратор.

Заседания конгресса проходили на острове Сан-Джорджо, добирались туда на «вапоретто», говоря по-московски, на «речном трамвае», стоил проезд двести или триста лир, копеек сорок на наши деньги, перед кассой члены делегации, солидные, представительные мужчины в чересчур добротных для Италии костюмах, традиционно останавливались, принимались рыться по карманам, перебирать по-старушечьи разнокалиберную, то благородно тяжелую, а то невесомую итальянскую мелочь, все эти «ченти-квенти», как выражался профессор Кампов. Андрея это неизменное зрелище жестоко уязвляло, можно сказать, оскорбляло его патриотическое чувство. Однажды он успел расплатиться за всех тысячелировой бумажкой, избавив соотечественников от необходимости скаредно считаться между собой, особой симпатии тем самым у них не вызвал. Во всяком случае, никто из них не поспешил последовать его примеру. Правда, профессор Кампов перед обедом зазывал его к себе в номер по-холостяцки пропустить для аппетиту «Московской» из бритвенного стаканчика, но философ Яфетчук смотрел на Андрея с недоумением, а товарищ Чугунов словно бы вообще его не замечал. А если и замечал, то лишь для того, чтобы еще раз оскорбить, то есть поставить на место. Хотя место свое Андрей знал теперь твердо, в разговоры не встревал, мнений своих, покуда не спрашивали, не высказывал. Да и трудно их было высказать, поскольку за обеденным столом ораторствовал без умолку философ Яфетчук, искупая тем самым свое вынужденное молчание на конгрессе. Языков он, при всех своих регалиях и титулах, не знал вовсе, даже поболтать о каких-либо научных пустяках, посплетничать с иностранным коллегой был не в состоянии, и, кроме того, в речах всех без исключения ораторов, какую бы страну те ни представляли, какую бы линию ни гнули, ему чудился подвох, хуже того, политическая провокация. Он то и дело во время заседаний обращался к товарищу Чугунову: