Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Устроителям семинара он тоже, как бы вскользь и невзначай, напоминал о своем близком знакомстве с центрами мировой цивилизации, давая тем самым понять, что чудесами их гостеприимства — гостиницей и приемами — он ничуть не поражен, напротив, воспринимает их как должное. На хозяев эти ненавязчивые намеки впечатление, надо думать, производили, однако, так сказать, административного свойства. В делах же сугубо профессиональных успех совершенно неожиданно сопутствовал Андрею. Ни с докладом, ни даже с сообщением выступать он не собирался, но вот однажды, удивляясь собственной смелости и развязности, встрял в дискуссию, вылез на трибуну, на которой до него красовались благополучные, вкусно пахнущие мужчины — аромат голландского трубочного табака еще долго окружал взгромоздившегося на кафедру Андрея — и принялся выступать в российской типичной манере разговора по душам и без чинов. Черт возьми, может, эта самая манера и вызвала фурор, размышлял впоследствии Андрей; ему казалось, что ничего уж такого необычайного он тогда не высказал. А вот поди ж ты — смеялись и хлопали, будто какому-нибудь всемирно известному парадоксалисту и остроумцу. Или вправду не ценим мы себя и на кухонные откровения за бутылкой запросто транжирим такие силы ума и души, каких в Европе хватает на выдающуюся карьеру, на образование школ и направлений, на замечательно благоустроенный быт без очередей и нехватки, с уютными, комфортабельными квартирами, с рюмочками в кафе, с поездками по всему миру за счет многообразнейших фондов, университетов и благотворительных организаций.

Итак, Андрея заметили, в холле гостиницы то и дело улыбались ему, даже тот пахнущий отличным табаком голландец или швед, которого он так удачно и безжалостно срезал, при встрече с ним прямо-таки расплывался от благодушия и хлопал Андрея по плечу. А тут еще раз Андрею подвернулся случай обратить на себя внимание. Дурацкий, в сущности, но от этого тем более впечатляющий.

В один из дней весь семинар, всю эту ученую шарагу розовощеких, курящих трубки «пиквиков», молодых долговязых профессоров в твидовых пиджаках с кожаными нашлепками на локтях, энергичных дам непонятного возраста — иной раз вроде бы вполне почтенного, а другой — почти аспирантского, хоть шуры-муры заводи, — итак, всю эту просвещенную, в научном мире титулованную компанию, в отличие от Андрея явно привычную кайфовать и оттачивать умы за чужой, благотворительный счет, повезли в далекую по здешним масштабам провинцию, километров за сто пятьдесят от столицы, в небольшой винодельческий городок. В нем было все, чему необходимо быть в настоящем европейском городе, — древний собор, почти столь же древняя ратуша, площадь с необычайно реалистической, чересчур подробной статуей какого-то короля-витязя, сразившего турецкого янычара; центром же всей здешней цивилизации служили винные подвалы, быть может, еще более старые, чем ратуша и собор. После посещения подвалов, после дегустаций, сопровождавшихся торжественными и потешными обрядами посвящений и приобщений, поехали обедать в загородный ресторан, оборудованный под сельскую корчму, с домоткаными скатертями, половиками, глиняной посудой и непременным цыганским оркестриком в разноцветных кунтушах с брандебурами. Под этот оркестр, под изумительную, залихватскую, рыдающую скрипку цыгана-премьера хозяева развеселились и растрогались больше гостей, раскраснелись, глазами засверкали и засияли, забыв о протокольной корректности, затянули страстные свои песни, и гусарские свои танцы пробовали плясать. Ученая международная компания, единым стандартом быта и развлечений давно уже отлученная от каких бы то ни было народных корней, взирала на хозяйское веселье как на экзотический обряд — со смешанным чувством любопытства и удивления; Ростислав, привыкший к чинно-холодноватому легкомыслию приемов, здешним удальством тоже был немало удивлен, если не шокирован, улыбался снисходительно и чуть страдальчески, хотя из предусмотрительной вежливости слегка отстукивал такт пальцами.

А вот Андрей со сладкой истомой ощущал, что цыганская скрипка разбередила ему душу. Давние, казалось уж, изжитые, забытые, да вот незабываемые, видно, чувства, слезы подкатили к горлу, приступ уж совсем редкой, небывалой почти лихости поднял Андрея с места и перенес в тот конец зала, где, сам себя распаляя, уносился на своих смычках в погибельные выси цыганский оркестр. Бог знает, на каком языке объяснился Андрей с «премьером», скорее всего на хмельной смеси всех отдаленно, хоть несколькими словами внятных ему языков, во всяком случае, «премьер» все понял, сверкнул глазами, картинно тряхнул седеющей гривой и медленно, с растяжкой, самых заветных сердечных струн намеренно касаясь, завел «Две гитары за стеной…». Андрей же, ничуть не ради публики, а ради своей минувшей молодости, в минование которой никак не хотелось верить, ради души своей, как в далекие дворовые времена рвавшейся взлететь и закружиться, прошелся по ресторанному паркету классической московской «цыганочкой». «Сбацал», как говорится. Наверное, не слишком умело, но от души, с прихлопом, с памятными двумя-тремя коленцами и даже с претензией на особый приблатненный переулочный шик. Доплясался, переоценив свои силы, чуть ли не до инфаркта, до бешеного сердцебиения, до колотья в боку, но зато и аплодисменты сорвал, какие доставались в здешних краях разве что солистам Большого театра или Моисеевского ансамбля. Пораженные европейцы — у них, судя по всему, в голове не укладывалось, что ученый, их вполне серьезный коллега способен на такие номера — лезли к Андрею чокаться, произносили комплименты на всех великих и малых языках континента, главный же устроитель конгресса, академик, президент, почетный доктор Сорбонны и Упсалы, усатый краснолицый дядька, похожий на постаревшего витязя с памятника, обнял Андрея, выпил с ним на брудершафт и троекратно, вполне по-русски облобызался. И по-русски же, с чудесным мягким акцентом признался Андрею, что с большим удовольствием слушал его спонтанное выступление на семинаре, оно стоило многих заранее подготовленных рефератов. Ростислав, сидевший неподалеку, дружески улыбался, радуясь за товарища и одновременно как бы его поощряя, подобно профессору, который впервые присутствует при успехе не самого способного своего ученика.