Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Даже представить себе не мог, что трещины на ногах могут доставлять столько неудобств, хлопот, беспокойства. Едва не дополнил этот перечень словом «страданий». Вовремя осекся, «тормознул». Вот она, дисциплинирующая роль дневника! Вот она, фиксирующая функция перспективы будущей книги. Как-то неудобно, даже стыдно, что со временем кто-то узнает, что автор мог «страдать» из-за подобных пустяков. Хотя, это самое последнее слово все-таки более всего соответствует ситуации. Говорят, что особый вид грибка, вечно обитающий в арестантской среде. Из-за него кожа на пятках и прочих участках подошвы становится грубой и шершавой (что-то очень близкое к наждаку) и покрывается глубокими кровоточащими трещинами. Из-за него всякий шаг в каждой трещине отзывается болью. Поэтому и походка меняется — становится, как шутят здесь те, кто не утратил эту способность, «геморройно-ходульной». В этом и заключается главная новость многих последних, очень похожих друг на друга, дней. Пустяк! Но именно из этих пустяков складывается арестантская, как, впрочем, и всякая человеческая жизнь. Словом, ковыляю… Все равно — вперед, все равно — дальше!

В очередной раз про всех тех, кто призван нас охранять и воспитывать. Где же все-таки тот замечательный инкубатор или удивительный питомник, где выводят, воспитывают, натаскивают тех, кто со временем попадает в зону, но оказывается на противоположной от нас стороне — занимает должности контролеров, отрядников и прочих представителей лагерной администрации. Откуда в этих людях такая концентрация, такой сгусток воинствующего невежества, дикой жестокости, зависти, мстительности, откровенного, как здесь говорят, голимого жлобства?

А иногда кажется, что никаких подобных инкубаторов и питомников не существует, зато существует запрятанный то ли в таежной глуши, то ли в глухом ущелье, то ли в глубоком подземелье примитивный, чуть ли не вручную приводимый в движение станок, на котором медленно вращается гигантская суковатая дубина, и будто какой-то очень недобрый волшебник пилит от этой заготовки столбы в человеческий рост. Затем кто-то из его помощников-подельников, таких же злых чародеев, широким долотом и тупым топором несколькими ударами придает этим истуканам отдаленное человеческое подобие. Потом еще кто-то из той же нечистой и недоброй команды одушевляет их или, по крайней мере, наделяет способностью перемещаться по прямой в пространстве, выполнять примитивные распоряжения, произносить самые простые, в основном матерные, словосочетания.

Далее эти полулюди-полуистуканы обряжаются в форму главного тюремного ведомства, получают соответствующие удостоверения, инструкции, а главное, резиновые дубинки и отправляются в зону в качестве наших нынешних начальников и воспитателей. Оговорюсь в очередной раз, есть в этой массе приличные, даже порядочные люди, о некоторых из них я уже упоминал. Было дело, я даже пытался сосчитать их — увы, пальцев двух рук для этого оказалось слишком много.

Местные тараканы — шустрые, увертливые, энергичные. Эдакий пассионарный тип этих гадких насекомых! Не чета тараканам, что населяли столичный пятый изолятор (откуда начиналась моя арестантская биография) — там преобладали какие-то малоподвижные, флегматичные, невозмутимые (вялый темперамент компенсировался их великим количеством). Справедливости ради отмечу, что в Бутырской тюрьме (второй этап моей арестантской биографии) их не было. Сказать точнее, их не было в тех камерах, где довелось обитать. Оговорка принципиально необходима, ибо в Бутырке я был определен на Большой Спец (камеры на 4–6 человек, чисто, но полная изоляция, жесткий контроль со стороны администрации, отсутствие всякой возможности воспользоваться телефоном) — корпус, где содержались особо опасные преступники. Что же касается общих камер в обычных корпусах — тараканов там было ничуть не меньше, чем в «пятерке».

А у здешних тараканов, кажется, и конструкция тела совсем иная — туловище более заострено, ноги длиннее, усы подвижнее. Еще немного, и… начну с ними разговаривать. Что за этим? Первые грозные признаки надвигающегося сумасшествия? Или почти безобидное напоминание о характерном для нормального человека в этих условиях особо остром, особо трепетном ощущении одиночества?

Любопытно, что среди тех, кто объявляет здесь этим насекомым беспощадную войну, — люди, имевшие на воле жилищные бытовые условия, мягко сказать, весьма скромного качества (иные этого жилища не имели вовсе), где те же тараканы были самыми безобидными, самыми незаметными соседями. Будто мстя за былое «мирное сосуществование», в лагере они воюют с тараканами не на жизнь, а на смерть. Насекомых уничтожают с помощью кипятка и горящих бумажных жгутиков, уничтожают во всех возможных щелях и «схронах»; деревянные тумбочки, базовые места их обитания, периодически вытаскиваются на мороз (считается, что тараканы не переносят низких температур).