Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Для любого колесика — и только для него! — самым обидным, если приглядеться попристальнее, является прискорбный факт: в случае его, колесика, остановки или долговременного сбоя, с вращением других колесиков ничего не происходит. Но и это даже не все! Самое, самое-самое обидное — машинка продолжает двигаться! Ну, а про то, что направление движения машинки задается числами и про все такое прочее уже вроде бы говорилось.

В один из начавшихся как обычно, ничем не примечательных рабочих дней не сработал блокиратор резательной машины, и страшный нож оттяпал кисть правой руки Выросткевича. Кисть упала на листы детективного романа, из тех, что десятками печатала выросткевичевская типография. В романе, кстати, речь шла о расчлененке. Пальцы чуть сжались, по ним пробежала мелкая дрожь. Мгновение Выросткевич смотрел на часть себя, силясь понять: как же так? Почему? За что?

Руке, чуть выше места отреза, было очень горячо и ужасно чесался большой палец, палец уже не принадлежащей Выросткевичу кисти. Выросткевич чувствовал — из него вот-вот ударит фонтан. Он подумал, что все это неправда, что все это можно вернуть назад, тут его словно ударило током, брызнула кровь, он издал низкий горловой рык, схватил свою отнятую кисть левой рукой и бросился по проходу меж станками.

Шарабурин заграбастал Выросткевича в широкие объятия, заставил сесть на скамейку, наложил жгут, на культю навернул пластиковый пакет с рекламой сигарет «Кэмэл», в такой же сунул кисть. Вызвали «скорую», замдиректора типографии подошел к Выросткевичу, срывающимся голосом, проникновенно начал говорить про технику безопасности, кто-то быстро поднес стакан.

Выросткевич выпил, его сразу повело. Боль была сумасшедшая, но он еще пытался шутить, говорил, что в обеденный перерыв обязательно отыграется в секу. Приехала «скорая», не обыкновенная, а с двумя врачами, причем один был в зеленом халате и очень высоком, зеленом же, колпаке. Зеленый, бывший вроде за главного, посмотрел на Выросткевича, осмотрел кисть в шуршащем пакете — было такое впечатление, что кисти было там, в пакете, душно, она скребла пластиковые стенки, но пальцы слабели и соскальзывали, — сказал: «Это к нам!», распорядился положить Выросткевича на носилки, сделать укол, нести в машину. Здоровой рукой Выросткевич отсалютовал остающимся. Последним, кого он видел, была литредакторша из издательства: она в накинутой на плечи дубленке шла по двору типографии. Выросткевич подумал, что теперь ему никогда по-настоящему литредакторшу не подкадрить, и провалился в темноту.

Скорбеть о безжалостности судьбы — неблагодарное дело. Судьбе ведь действительно больше нечего делать, кроме как кнопить, калечить и убивать. Пенять на нее — удел бездельников и трусов. Прочие принимают — или должны принимать, — ее удары стоически. Выросткевич не принадлежал к прочим, он был самым настоящим бездельником и трусом, причем трусом настолько откровенным и бездельником настолько неприкрытым, что никому и в голову не могло прийти, что Выросткевич таков. Выросткевича считали хорошим работником, человеком открытым и прямым, несколько бесхитростным, правда. Что касается его бесхитростности, действительно имевшей место быть, то она проистекала из глупости Выросткевича.

Он был очень глуп, глуп так, что, даже читая все выпускаемое его издательством, а выпускало издательство массу литературы по всем отраслям знания плюс литературу художественную, Выросткевич не мог вспомнить о прочитанном уже через полчаса. Все вылетало из его головы, словно выдувалось ветром, который и в нем гулял, и обволакивал, и над ним царил. Но впечатление Выросткевич умел производить человека начитанного, а если учесть и туман, который Выросткевич на себя напускал, то эффекта он добивался. В его ближайших планах была литредакторша, и мысли о ней, о ножках ее, об улыбке, такой завлекательной, были первыми, во что окунулся Выросткевич по выходе из темноты.

Кисть пришивал сам профессор. После операции профессор упорно делал вид, будто не понимает сути жалоб Выросткевича. Когда Выросткевич стал более настойчивым, зеленый со «скорой» распорядился, и санитары, здоровенные гориллы, запихали Выросткевича в маленькую палату на одну коечку, где Выросткевича стали содержать, как заключенного, не давали ему из палаты выходить, не давали никому Выросткевича навещать.