Моника Вуд - Один на миллион

— Когда же он успел все это?

— Понятия не имею, — ответила Белль. — Я вообще не знала, что ты его интересуешь.

Куина залило жаркой волной, а перед глазами замелькали бары и клубы, школьные кафетерии и актовые залы, рестораны и павильоны, фестивальные сцены и городские площади. Неужели мальчик пересчитал все это? Названия групп и площадок, день за днем? Как же их было много, его выступлений, и каждое извлечено из множества, вырезано, разглажено, аккуратно наклеено на свое место и таинственным образом освящено и, возможно, навек сохранится в памяти.

Превращенная в эту самодельную книгу, жизнь Куина должна бы показаться мелкой. Но случилось обратное. Благодаря мальчику его жизнь выросла. Стала большой. Плодотворной. Чего-то стоящей. Столько страниц, аккуратных, заботливо оформленных, сотни объявлений, еще и еще, напечатанных разными шрифтами. Он вспомнил свои детские альбомы для марок, с загнутыми углами и потеками клея.

Куин положил стопку листов на стол, он тяжело дышал, даже рот приоткрыл.

— И вот еще, — сказала Белль, протягивая ему диск, один из тех, которые мальчик десятками складывал в пирамиды.

— Что здесь?

— Ничего, — сказала она. — Они все пустые.

Диск был прохладным и легким, словно рука самого мальчика оказалась в руке Куина.

— Ты привнес музыку в его жизнь, — сказала Белль. — Возьми это на память.

Ее щедрость и ее желание увидеть в их занятиях что-то хорошее обрушились на Куина, как водопад.

Она закрыла сундучок и проводила его до двери. Когда он попытался оставить чек, она отвела его руку.

— Ты ведь не веришь, что это поможет, правда?

— Это помогает мне, — покачал он головой.

— Об этом я и говорю. Я говорю о тебе, Куин. Ты ведь не веришь, что это поможет тебе .

Она сложила его пальцы в кулак, чек хрустнул, смявшись.

— Больше не приноси, — сказала она.

Потом обняла его и поцеловала в щеку.

— Рано или поздно ты сможешь что-нибудь почувствовать, — прошептала она.

Диск был ее прощальным подарком, альбом с вырезками — утешительным. Куину больше не отводилось места в этом доме. Он знал Белль слишком хорошо, до боли.

На следующий день Куин дал Уне очередной урок параллельной парковки. Она задевала только по одному ведру за каждую попытку. Чтобы отпраздновать прогресс в обучении, Уна пригласила его на торт.

— Ого! — воскликнул Куин при виде высокого красноватого торта, украшенного цветами настурции с клумбы.

— У меня нет известий от вашей леди, — сказала Уна, доставая красивые тарелки. — Как она?

— Замужем.

— Я надеялась, что она найдет для меня кое-какие документы. Как вы думаете, она забыла?

— Она еще не вышла на работу.

— О! — Уна покачала головой. — Бедняжка.

— Надеюсь, он удался, — сказал Куин, кладя себе на тарелку кусок торта. — Я имею в виду не торт, а брак Белль.

Он действительно имел в виду его.

— Конечно, удался. Этот Тед Ледбеттер такой старательный.

— Это я старательный.

Она, задрав голову, взглянула на него.

— Вы мечтательный.

Она поменяла тарелки.

— Возьмите этот кусок, он больше.

— Очень вкусно, Уна. Что вы туда положили?

— Секрет.

Он подумал: наверное, яблочное пюре, которое в эпоху Великой депрессии заменяло масло.

— А цветы можно есть?

— Конечно, можно. Иначе зачем бы я положила их на торт?

Он взглянул на нее, на свою подругу, похожую на полинявшую белочку.

— А вы из каких? — спросил он. — Из старательных или из мечтательных?

— Из старательных, — ответила она. — Но я меняюсь. Вообразите себе, в моем-то возрасте.

Она откусила здоровый кусок торта.

— Хотите оставить у себя машину на следующую неделю?

Он подумал. Решился.

— Если вы не против.

— Я не против.

Он недостаточно любил своего сына. Это сознание разъедало душу, как злокачественная опухоль. Ему хотелось верить, что мальчик в будущем — ныне утраченном и невозможном — простил бы его, взял нелепую историю их отношений, обнаружил в ней смысл, разрезал на эпизоды и наклеил на бумагу. И, возможно, эта минута — поедание торта с мисс Уной Виткус — стала бы одним из эпизодов.

— Уна, а каким он был? — спросил Куин.

— Кто?

Куин не ответил.

— Я знала его не так уж долго, чтобы ответить, — тихо произнесла она. — Но я могу сказать, какой становилась я сама в его присутствии.

Он подождал.

— И…?

— Мечтательной, — сказала она, и ее глаза засияли из разгладившихся морщин.

Так он и жил теперь: забивал до отказа свой календарь работой, копил деньги. Деньги приобрели почти библейское значение, несокрушимый символ праведности, все другие варианты казались ему более сомнительными. Он будет расплачиваться, не «выставляя это напоказ», по выражению его матери-католички. Если Белль отказывается принимать деньги, он будет класть их на специальный счет, как растущее напоминание о его провальном отцовстве. Деньги на обеспечение ребенка без ребенка.