Моника Вуд - Один на миллион

Он задыхался. Куин сел рядом с ним.

— Это не мои собаки.

Лабух вдыхал и выдыхал, это продолжалось несколько минут, пока он не успокоился и не сказал тихо:

— У меня перед глазами стоит, как я выписываю этот рецепт. Вижу бумагу, чернила, свою руку с ручкой. Мне не велели говорить с тобой и с твоей женой. Но я скажу сейчас: Господи, мне так жаль, так жаль, так жаль.

Куин смотрел на грязный задний двор в рытвинах, проеденных давними морозами. «Ягуар» Гэри, припаркованный на расстоянии полуметра между приземистым «релиантом» Уны и внедорожником Ренни, напоминал детскую игрушку. Свет от пары фонарей придавал этому беспорядку тошнотворный вид. Сколько же часов своей жизни Куин провел в таких грязных дворах и тупиках, охраняя груду аппаратуры? Ему вспомнился отец Белль, игрушечный магнат с подмоченной репутацией, который строчит и строчит претензии, письма и заявления, чтобы довести до суда иск о причинении смерти в результате противоправных действий.

— Я не отзывал собак, — сказал Куин.

И подумал: это сделала Белль. Добрая славная Белль. Он испытал мгновенный проблеск радости: что-то разумное возвратилось в этот мир.

Лабух тер ладонями влажные щеки, оставляя на них дорожки. Ночной воздух дал себя знать. Его снова бросило в дрожь.

— Это было как будто ползешь по темному лесу и кричишь, кричишь.

Он вытер лоб рукавом лимонной рубашки с зелеными шмелями. Кожаная куртка, которую он любил с давних пор, теперь висела на нем мешком.

— Это отец Белль затеял суд. Белль тут ни при чем, Лабух. Я не хочу, чтобы ты думал на нее.

— Я виноват, — просипел Лабух. — И заслужил, чтобы пройти через это.

— Ты не виноват, — сказал Куин, и он действительно так считал.

Голос Лабуха опустился ниже на пол-октавы:

— Я посмотрел тогда прямо в глаза твоей жене и сказал: «Почему бы нам не попробовать это?»

Он изобразил, будто выписывает рецепт.

— Почему бы нам не попробовать это?

Он снова заплакал, на этот раз тихо, и Куин наблюдал эту сцену отчаяния с каким-то благоговением.

— Она больше не моя жена, — сказал он.

Лабух убрал ладони от лица. Его глаза опухли так, что почти не открывались.

— Она вышла замуж за другого, — сказал Куин. — За хорошего парня, если на то пошло.

Группа начала играть I Feel Good — кавер в исполнении белых мальчиков.

— Твои ребята, наверное, потеряли тебя, — сказал Куин.

— Вообще-то у них трио, — ответил Лабух, вытирая лицо. — Блондин — сын моей сестры, она попросила его пригласить меня. Они думают, я не догадываюсь, что зван из жалости.

Один из фонарей замигал. Они посидели еще немного, послушали, как ребята доиграли I Feel Good и начали Sweet Home Alabama. Соло-гитарист был очень даже неплох.

— Помнишь тот вечер на острове? — спросил Лабух.

Куин кивнул.

— Дэвид Чертяка Кросби.

— Ты вспоминаешь об этом?

— Иногда. Время от времени.

— Я никому об этом не рассказывал, — Лабух говорил теперь слабым голосом, как человек, которого только что отпустила лихорадка. — Даже жене, потому что какое-то время вроде как надеялся, что он свяжется со мной, и боялся сглазить. Идиот.

Он безжизненно ухмыльнулся, и Куина заполонила ужасная жалость, которая распространялась и на него самого.

— Все равно ты был крут, Лабух.

— Не особенно, — он покачал головой. — Идиот.

И тут Ренни выскочил из задней двери, со сжатыми губами и красным лицом, он молча и озлобленно тащил свою сумку.

— Черт его подери, — бормотал он.

Он обернулся к Куину и крикнул:

— Нас отфутболили!

Он распахнул багажник своего внедорожника, зашвырнул в него сумку и сел с безутешным видом на коврик. Появились Гэри с Алексом, направились было к Куину, но, заметив помятое лицо Лабуха, свернули в сторону.

— Послушай меня, — прошептал Куин Лабуху на ухо. — Любой другой ребенок — буквально любой другой ребенок на свете — мог бы спокойно принимать эти таблетки, и они помогли бы ему.

— О, Боже, — прошептал Лабух и снова уткнулся лицом в ладони. — У меня ведь тоже есть сын.

В это мгновение раскаяние Лабуха пробило капсулу, в которой хоронился Куин. Он искренне, невольно бежал от внутренней боли, но она настигла его извне, рассекла, как острым ножом, простым, немудреным воспоминанием: не о мальчике, скорее, о фотографии мальчика, которую он сам прислал Куину, когда тот снимал комнату в Чикаго. Принужденная улыбка, топорщащаяся форма, задник с нарисованным забором. Женщинам нравилась эта фотография — они восклицали: «Ой, это твой?», полагая, что Куин очень любит сына. Куин вставил фотографию в рамку, хранил ее и в конце концов привез с собой, когда вернулся.