Моника Вуд - Один на миллион

— Давай, может, просто послушаем?

— Да, слушать я могу, — сказал мальчик, явно обрадованный тем, что избавился от тяжкого — в переносном смысле — груза гитары.

Куин понимал, что дуэт отца и сына у них совсем не ладится, но ничего не мог поправить.

«Пора бы тебе заняться нормальным делом, мистер. Или ты хочешь, чтобы я сломал твою бандуру пополам?»

— Просто расслабься и слушай, — сказал Куин, напевая.

Он отрегулировал колонки, мелодия, которую играл Клэптон, поступала в динамик, а ритм отводился в фон.

Огромные, как луны, глаза мальчика вбирали то ли все, то ли ничего. Кто смог бы понять? По мере того как мелодия развивалась, Куин впервые в жизни ожидал апофеоза клэптонского мастерства со страхом. В голове у него пульсировало.

— Слышишь, слышишь, вот сейчас соло начинается? — спросил он, изо всех сил пытаясь влезть в шкуру мальчика. — Прислушайся, это же как вопрос и ответ.

Он восхищенно покачивал головой, как делал обычно, но сейчас, опять же впервые в жизни, это жест показался ему механическим, и он начал винить мальчика, что тот отравил ему самый надежный источник блаженства.

— Это же разговор, который он ведет с самим собой. Слышишь? Как будто что-то вздымается из глубины. Ты только вслушайся.

«Ты играешь совсем как на пластинке, солнышко», — восхищалась мама, стоя на пороге его спальни. Всю жизнь он помнит: ее костлявые пальцы постукивают по дверному косяку, отмеряя ритм. Ее ногти пожелтели от болезни. Его мама, она любила музыку. Любую. Но больше всего ту, которую играл он.

Когда всю комнату залило мелодическое ликование, мальчик наконец-то повернул голову в сторону динамиков. Похоже, он ощутил физическую боль: стал задыхаться с приоткрытым ртом. Куин всматривался в непостижимую глубину неподвижных глаз своего сына. Не та песня, не та группа, догадался он. Слишком много звуков, слишком много ошеломительных сокровищ, особенно для ребенка, который даже ногой не притопывает и головой не покачивает в такт и вообще никак не выражает что-то, хоть отдаленно напоминающее восторг.

— Постарайся уловить это, — сказал Куин, имея в виду изысканную фразировку Эрика Клэптона-Клэптона-Клэптона. — Ты слышишь ноты, которые он не играет? Слышишь, как напряжение растет, растет-растет-растет, а потом — бам! — и он убежал куда-то далеко, но ты слышишь ноты, которые он не сыграл?

Куин нажал на «стоп».

— Это призраки нот. Их нет, но ты их слышишь. От этого у тебя просто дух захватывает, да?

— Да, — сказал мальчик.

— Я не жду от тебя, что ты будешь играть так же. Ты ведь понимаешь это, да?

— Да.

— Главное — почувствовать. Все начинается с умения чувствовать.

— Да.

Мальчик прирос к стулу, как приговоренный к смертной казни, который сидит в уже прибывшей к эшафоту повозке и ожидает исполнения приговора.

— Расслабься, дружище. Это всего лишь рок-н-ролл.

— Ты же говорил «блюз», — губы мальчика задрожали.

— Да, говорил, — согласился Куин. — Я так говорил.

Мальчик приободрился — похоже, он был не таким уж нюней, каким казался. Куин взял свою гитару и повторил соло в медленном темпе, ноту за нотой.

— Что значат слова «отцовский ад»? — спросил мальчик. — «Отцовский ад постепенно сгинул»?

Это были слова из песни «Учите своих детей», которую они слушали три недели назад.

«Немедленно прекрати шуметь! А то я поднимусь к тебе — хуже будет!»

— Я не знаю, — ответил Куин. — Чтобы знать, нужно быть поэтом.

— Я не поэт, — сказал мальчик. — А ты поэт?

— Пожалуй, нам пора закругляться.

Мальчик торжественно поднялся со стула.

— Я думаю, так будет лучше, — печально произнес он.

Взял тарелку с печеньем, стакан и прошел к выходу, на пороге оглянулся.

— Во-первых, команда, которая маршировала под музыку в стране Нидерланды, называлась «Марум» — как город, в который они направлялись. Во-вторых, самая большая электрогитара в мире имеет длину сорок три фута и семь целых пять десятых дюйма. В-третьих, ты играешь гораздо лучше Эрика Чэпмена.

— Это уж точно, — кивнул Куин, представив себе этого психа с толстой задницей, Эрика Чэпмена, верхом на газонокосилке.

Куин дождался, пока мальчик скроется в доме, и опять заиграл знаменитое соло, он не допустил ни единой ошибки, но его исполнению недоставало всего того, что придавало Клэптону такой нестерпимый блеск: его интонации, его фразировки, его врожденного чувства ритма. И осознание этого причиняло Куину боль, как всегда, и все равно он так сильно любил это соло, движение, которое в нем развивалось, утешение, которое оно предлагало, места, куда оно уносило, историю, которую оно рассказывало, — все это он так сильно любил, что не мог удержаться и прикоснулся к этому вновь, и вновь потерпел крах.