Моника Вуд - Один на миллион

Первым подарком, который Уна много лет назад получила от мальчика, была бабочка. Ей четырнадцать лет, она радостно возвращается домой с танцев в Механическом институте, сравнивает свою бальную карточку с карточками девушек с Уолд-стрит. И тут возле дома Тибодо ее догоняет Мервин Фикетт, мальчик с кривыми зубами, и кладет ей в ладонь радужное сокровище. Приколотое к бархатному квадрату, мертвое создание переливалось в лунном свете. Где раздобыл это сокровище, Мервин не сказал, но признался, приоткрыв кривые зубы, что дарит бабочку Уне, потому что глаза у нее точь-в-точь как крылья бабочки.

Это прелестное создание вызвало у нее головокружительный приступ желания — какого, она и сама не понимала. Той первой летней ночью 1914 года — в отсутствие Мод-Люси — славный глупый Мервин Фикетт невинно заложил первый камушек в ту дорожку, по которой покатилась жизнь Уны. Пока Мод-Люси ухаживала за своей тетушкой у себя в Вермонте, Уна пустилась в бега, опять влекомая желанием, а через десять месяцев вернулась домой, страдая от раскаяния и невыносимого стыда, и произвела на свет мальчика, переданного на воспитание Мод-Люси.

Виктор украл у нее бабочку и продал за пять центов. Уна жалела, что тогда не спрятала ее как следует, не сберегла, ей хотелось бы подарить бабочку сыну Белль. Может, ему она и предназначалась, и уж как бы он захлебнулся от радости. И дал бы ей имя. И включил в список. И берег. Никто из людей, которых она знала, не сумел бы оценить ее так, как он.

— Ничего не подходит, — крикнула Уна через дверь. — Придется подождать.

Молчание.

— Вам одолжить ночную рубашку?

Время то растягивалось, то сжималось, голова проскользнула в цветастый балахон, Уна почувствовала бретельки на своих плечах.

— Вы наверняка были хорошей матерью.

Уне запомнилось, что она произнесла эти слова, а потом проснулась среди жестких накрахмаленных простыней, на столике возле кровати пластиковая чашка с чаем. Белль стоит разговаривает с Куином, который топчется на пороге. И там еще кто-то — в тумане, спросонок Уне показалось, что она узнала крепкую фигуру командира скаутов.

— Я не хочу неприятностей, — говорил кто-то.

Уна села, к ней вернулась обычная ясность сознания. Она натянула одеяло поверх скользкой рубашки Белль. Да, так и есть: мистер Тед Ледбеттер собственной персоной.

— Что происходит? — спросила Уна. — Что здесь делают все эти люди?

— Ничего, — сказала Белль и захлопнула дверь перед носом мужчин.

За дверью мужские голоса становились то громче, то тише, двое мужчин боролись за женщину, которая носит бабочек на попе. Уна снова откинулась на подушки, взбитые, видимо, рукой Белль в пышное суфле.

— Господи Ииусе, — пробормотала Уна. — Уж не дуэль ли они собираются устроить?

— Эми рассказала Теду, где мы остановились, — объясняла Белль. — Иначе он до сих пор колесил бы по Граньярду в поисках вашей машины.

Она тяжело опустилась на постель рядом с Уной и уставилась на свой розовый телефончик.

— Он так и будет преследовать меня. Всю жизнь.

Волосы нечесаными прядями свисали на глаза Белль, ее одежда пропотела за день или, что вероятней, за неделю.

Уна почувствовала быстрый, острый, как игла, укол материнской тревоги — чувство, которого не испытывала более полувека.

— Итак, все дело в том, что вы думали, будто ваше свидетельство о рождении у Ларри, — сказала Белль. — Больше ничего?

Уна не знала, как вести с себя с людьми тонкой душевной организации, она почти всю жизнь провела среди тех, кто попроще.

— Лаурентас прекрасно справляется без меня уже девяносто лет, — ответила она. — Придумывать что-то на этот счет — значит втискивать меня в историю, которая не имеет ко мне отношения.

— У Ларри шестеро детей, — сказала Белль. — Четыре дочери, два сына.

— Я помню.

— У вас есть прапрапраправнуки.

Белль помолчала и продолжила:

— Почему вы не обрадовались встрече с ним? Не подпрыгнули от радости?

— Вы не знали Мод-Люси. Человеку, у которого такая мать, больше никто не нужен.

— Я говорю не про Мод-Люси.

— А я про нее.

Столько писем, полных заботы и ласки. И ни слова о пожаре. Ни полслова о том, что происхождение Лаурентаса хранится от него в тайне.

Она поглубже устроилась в постели, натянула одеяло до подбородка.

— Вас ведь не удивит, что я была так себе матерью, даже плохой матерью. Я все время раздражалась и сердилась, по молодости лет мне не хватало терпения. У меня рождались одни мальчики, совсем не было подруг, я вышла замуж за человека намного старше и ненавидела семейную жизнь с ним. У Говарда были раздутые амбиции, которые слишком дорого обошлись нашей семье.