Моника Вуд - Один на миллион

— Как ты, Куин? — спросила она.

У него защипало глаза: оттого, что она спросила, оттого, что захотела знать.

— Собираюсь в турне с Божьими братьями.

— Мне всегда нравились эти ребята. Кузен Зак снова в рехабе?

— Верно.

Она сжала пальцами траву.

— Дело в том, Куин, что даже если у нас обоих есть синдром Романо — Уорда, давай допустим, что у обоих, это не имеет никакого значения. Мы живы-здоровы, мы не умерли молодыми, мы проскочили эту опасность. — Она покачала головой. — Он тоже проскочил бы эту опасность, если б не таблетки, которые я ему давала. Я перечитала все, что об этом написано, Куин. Его погубили таблетки, то ли сами по себе, то ли усилив врожденную предрасположенность.

Она рассмеялась низким печальным не-смехом.

— Каково словечко — усилитель! Эти новые таблетки, которые я давала ему каждый день, такие безобидные с виду, розового цвета, два месяца он глотал их и запивал яблочным соком.

— Белль, зачем ты себя мучаешь?

— Лучше бы я умерла молодой. — Казалось, ее лицо исхлестано ветками. — Но тогда я не смогла бы дать жизнь этому удивительному ребенку.

— Белль, дорогая.

— Дело в чем? Дело в том, что ему было чертовски плохо. — Ее губы задрожали. — Он не мог выйти из комнаты, не пересчитав все вещи. Буквально все. Он спал под кроватью.

— Почему же ты мне ничего не говорила?

— Ох, Куин, ты же помнишь, как все сложилось.

— Может, тогда сложилось бы иначе.

Сложилось так, что его родительские свидания с сыном свелись к обедам в каком-нибудь тематическом ресторане, не чаще двух жалких раз в месяц, и мальчик отвечал на однообразные вопросы Куина законченными предложениями, обязательно нумеруя их: во-первых, во-вторых — словно строил блочный забор, только из слов. «Тебе с ним скучно?» — недоверчиво спросила Белль после того, как Куин отменил последнее свидание.

— Ему ведь стало лучше, — продолжала она. — Ты не заметил? Ему стало лучше.

— Ты ни в чем не виновата, Белль. И никто не виноват. Виноват случай. Один на миллион.

Она закрыла глаза.

— Наш мальчик, один на миллион.

— У которого была прекрасная мать.

Под безобразной пижамой ее плечи обвисли, словно тело собиралось рухнуть, не дожидаясь ее согласия. Казалось, чтобы просто удерживать себя в вертикальном положении, ей требуются огромные усилия.

— Ты должен кое-что знать, — сказала она. — Я не говорила тебе раньше, потому что отец считает, что ты помешаешь.

Куин напрягся — любое упоминание о старике не сулило ничего хорошего.

— Возможно, ты знаком с помощником врача, — наконец проговорила Белль. — Он представился мне Ричардом, но все зовут его Лабухом.

— Лабух Блейкли? Тот самый помощник врача? Так ты с ним судишься?

— Он совсем недавно стал помощником врача, у него мало опыта. Мне следовало насторожиться. Задать ему побольше вопросов. Если б он сказал, что был музыкантом, я бы насторожилась. Нужно подходить более ответственно, когда дело касается твоего ребенка. Мой единственный, мой незабвенный мальчик.

Куина, чья ответственность вообще не заслуживала упоминания, мгновенным электрическим разрядом пробил страх за Лабуха Блейкли. Он стоял рядом с Куином у ограды парома, отплывавшего на остров Рэнсом, накануне того дня, когда родился мальчик. На причале их подобрали трое парней в леденцово-красных пикапах, куда они загрузили свое оборудование, и отвезли в летний дом, который возвышался на вершине поросшей травой скалы. Хозяин острова предупредил их группу — она называлась «Ночной полет», — что выступать нужно в белых рубашках и черных джинсах, и Куин намеревался затраты на эти предметы одежды компенсировать в конце вечера качественным алкоголем из бара под открытым небом. Этот концерт совпал с периодом его жесточайшего пьянства, после чего он навсегда завязал.

У Лабуха Блейкли был отличный слух и проворные пальцы, и Куин сам подошел к нему во время первого перерыва. Они сидели на плоском валуне, смотрели на море и дружно завидовали многоэтажному дому с теннисными кортами, эстрадной площадкой и сногсшибательным видом. Им обоим тридцать один год, оба женаты, оба ушли с гуманитарного факультета и получили сертификат мастера по ремонту электроники после двухлетних курсов. Лабуху удалось сделать кой-какие сбережения несмотря на пятилетнего ребенка. Он подумывал о том, чтобы снова пойти поучиться и освоить какую-нибудь полезную профессию, может, из области медицины.

До заката ситуация оставалась стабильной: программа, зацикленная на Ван Моррисоне, тупые шутки от Фредди, лидера группы, бесконечные представления со сцены каких-то людей в безупречных костюмах, несколько раундов «с днем рождения» в честь полупьяной именинницы. Куин и сам был немного навеселе от морского воздуха, от улыбающихся гостей, вроде бы как-то связанных с кинобизнесом, и у него возникло чувство, что он снимается в кино. Где-то в полдесятого свекор именинницы представил — «та-дам!» — специального гостя, старого друга семьи Дэвида Кросби. Дэйв чертяка Кросби из «Кросби, Стилс энд Нэш». Куин ощутил невероятную легкость в голове, все вокруг то казалось раскрашенным от руки плоским рисунком, то приобретало глубину и яркость и словно принадлежало ему. Даже качество темноты менялось по мере того, как на сине-черном небе проступали звезды, сначала еле-еле и медленно, потом все ярче и быстрее. Дэвид Кросби перекинул через плечо ремень от протянутой ему гитары и спросил: «Рванем?» Они играли песни, которые знали, которые знали все, и они — Куин, Лабух и Дэвид Кросби — Дэйв, так называл его Куин, — играли, сначала поочередно солируя, потом Лабух, похоже, понял, как это важно для Куина, и отступил на второй план, взял на себя аккомпанемент. За эту услугу Куин по гроб жизни будет ему благодарен.