Дмитрий Стахов - Крысиный король

Пальцы Андрея соскальзывали с собачки замка. Хрипы Серебрякова заставили его обернуться. Кровь казалась черной, светлые глаза адвоката — почти белыми. Андрей оставил замок, вернулся в кабинет, поднял обгоревшую банкноту. Положив ее в карман пальто, он вышел в прихожую, переступил через вытянувшиеся ноги Серебрякова, встал возле двери, прислушался. На лестнице было тихо. Андрей, стараясь не смотреть на умирающего, зажег в прихожей свет, оглядел в зеркале свое отражение. Вспомнил про шляпу, вновь зашел в кабинет, поднял шляпу с пола.

Он быстро сбежал по лестнице, толкнул дверь. Вновь повезло — ни швейцара, ни дворника. Андрей быстрыми шагами вышел за ворота и только когда поравнялся с афишной тумбой, услышал позади себя: «Барин!» — Андрей оглянулся: дворник подносил к губам свисток.

Смешно: барин!

На обратной дороге Потехин был сыт и утомлен. Сидел, широко расставив ноги, щурился на огни встречных машин. Источал запах разъятых ложесен.

— Чего-чего? — переспросил он.

— Ты пахнешь этой бабой, Викторией Ахметовной. Ее срамными губами.

Он цыкнул зубом, спросил — уж не завидую ли я? — получив ответ, что да, завидую, сказал, что у Виктории на заднице кожа шершавая, да еще расчесанный прыщ, что она ненасытная и жадная, что предлагала остаться, говорила, что может спрятать в гардеробной, что сестра Нона, когда вернется, сразу завалится спать, а сын ее, фигурист-онанист, засядет за Воркрафт носферату, игра это компьютерная, ты же дальше тетриса не продвинулся, так вот, остаться с тем, чтобы Потехин всю ночь, всю долгую, бляха муха, ночь делал Виктории хорошо, еще лучше и лучше, что ей давно не делали так хорошо, как сделал Потехин, каждый раз — хорошо и раз от разу — лучше, словно он машина, неутомляемая, неугомонная, но она так в самом деле думает, прикинь, некоторые бабы пребывают в такой иллюзии, и расстраиваются, когда сталкиваются с реальностью.

— Как и все мы… — сказал я.

— Ну да, ну да, — согласился Потехин, потянулся, хрустнул суставами: расстроенная отказом остаться Виктория, чей муж, нефтяник, пропадает на буровых, приезжает помороженный и равнодушный, она по связям с общественностью, в той же «Вогалым-ойл», вокруг или мужнины дружбаны, или журналюги, сунул-вынул, две-три минуты, а позора не оберешься, приглашала приехать завтра, послезавтра, будет еще неделю, утешение сестры, она так несчастна. Я спросил — понял ли он, в какой дом мы попали? И если понял, то какого хрена валяет ваньку?

Но Потехин начал рассуждать о женской коже: его парижская подруга, Лэлли, была бархатиста и сладка, кожа Аксы была точно щелк, и по Аксе Потехин скучает, как она там, жива ли и живы ли их с Аксой детки, как-никак Акса была ему женой, была так покорна и так своенравна. Тут ему полагалось пустить слезу. Он был сентиментален и плаксив. Я сказал, чтобы он не плакал, не плакал о прошедшем, спросил — почему он всегда так пренебрежительно отзывается о женщинах, с которыми только что переспал: прыщи, шершавая кожа, неужели у всех что-то не так, и даже если не так, то почему об этом «не так» надо говорить? Потехин сказал, что у Аксы и Лэлли все было так, но я-то имел в виду наших женщин, живущих здесь. Потехин вздохнул. Что? Что? Тебе не понравится, что я скажу, — сказал Потехин. Не понравится, повторил он. Не понравится в каком смысле? Обижусь за наших женщин? За их кожу, уступающую в бархатистости и щелковистости коже парижской бляди и афганской грязной девки? Пуштунской, уточнил Потехин. Благоуханной пуштунской девочки, моей Аксочки, и великолепной сенегальской певицы. Хорошо, пуштунской, согласился я, пуштунской, так пуштунской, певицы, так певицы. В которую ты влюблен. В Лэлли? Я? Ты, ты влюблен в Лэлли, не спорь. Я не спорю. Да, влюблен, влюблен, но влюбленность моя бессмысленна, она, может, будет лишь меня согревать, насколько влюбленность согревает такого человека, как я, сорока с лишним лет, отца двоих детей, чтобы ты, сука, и моя бывшая жена, сука, ни говорили, никакой анализ мне не нужен, достаточно взглянуть на Петьку, и Потехин сказал, что жизнь может сложиться самым замысловатым образом, и мы с Лэлли можем встретиться, и обрести друг друга, но что касательно кожи, то у моей жены она далеко не самая чистая, и мне на него обижаться не стоит, на себя надо обижаться, хоть и это бессмысленно, ее выводил из себя запах твоих крыс. Дверь закрывалась плотно, и я убирал два раза в день. Она не переносила эту вонь! Ты сам-то чувствовал? Значит, из-за вони от моих королей она тебя соблазнила, и ты ее трахнул на кухонном столе? Это было послание. Послание от нее к тебе. А ты, значит, был почтальоном? Скорее — конвертом. Языком, заклеивающим конверт. Вложением в почтовое отправление. Штемпелем. Маркой.