Дмитрий Стахов - Крысиный король

Тина, медсестра фронтового госпиталя, вышла замуж за начальника, знала о погибших Льве и Майе, Софья никому из соседей ничего не рассказывала, только Тине, кое-что знала Алифатова и, конечно, — Шура. Но и с ними старалась говорить лишь о текущем. Котлетки из «Диеты», салат «Любительский», такая же колбаса с маленькими кружочками жира, кефир, трансляция из зала Чайковского, пропущенное через линзу изображение маленького экрана телевизора КВН, Софья боялась, что вода в линзе зацветет, лица новых вождей станут, как у утопленников, ссора с Шурой из-за изрезанной кем-то клеенки на сундуке в коридоре, и клеенка и сундук были Шурины, она сказала, что порезал Софьин внучок, а он бы и достать не мог до особо изуродованных мест, Софья не сдержалась, они стояли в коридоре друг против друга, две старые дуры, готовые сцепиться, чьих мужей позабирали больше двадцати лет назад — Софья все хотела сказать Шуре, что означало «десять лет без права переписки», ее просветила Каховская, подтвердил потом Шихман, она его буквально прижала к стенке, Эра с Шихманом и внучком приехали поздравить с седьмым ноября — ну вам-то что с этого праздника, вам что? — хотела сказать Шуре, что ее Кузьму, и Софьиного Андрея, расстреляли, и вовсе не умерли они, один в сорок третьем от пневмонии, другой в сорок втором от сердечного приступа, — и чьи дети погибли на войне, а те, что выжили, что Шурин Феликс, что Эра Софьи были черт-те что, но тут появилась Тина, обняла худыми сильными руками Шуру и Софью, сказала, что принесла из госпиталя два «рыжика», что есть огурчики с Палашевского и сало, привезенное мужем с родной Полтавщины, они сели в комнате Софьи, никто бы сюда не сунулся, ни Феликс, придурковатый Шурин сын, ни Сашка с Алешкой, сыновья Тины, ни Эра, которая жила-то далеко, со своим Шихманом, внучка привозила редко, внучок ходил в садик для деток госбезопасности, для родителей до майора, Шихман был полковником, но из-за тюрьмы и подозрений в подготовке терактов и прочей дури, из-за всего, в чем обычно гэбисты подозревают гэбистов же, Шихману не удалось устроить Софьиного внучка в садик для деток старших офицеров и генералов, а там давали икру. Шихман был обижен, от обиды у него все больше выпячивалась нижняя губа, очень еврейская особенность, очень.

Поспорили — как разводить спирт, каждая для себя, или в графине, сразу для всех? Тина сказала, что любит покрепче, Шура предпочитала послабее, Софья поставила плошку с вишневым вареньем, Шура брала из плошки чайной ложкой понемногу, добавляла в хрустальную рюмку. Огурчики были хрусткими. Крупная соль с розоватого сала тоже хрустела на зубах. Хлеб разрезался со скрипом. Говорили о волосах, Софья подкрашивала басмой, Шура собиралась подстричься коротко-коротко, Тинины непокорные пряди — жаловалась она, — всегда в неподходящий момент выбиваются из-под медицинской шапочки.

— Умерла жена одного генерала, привез с войны, генерал старый, при Николашке и на империалистической был еще штабс-капитаном, — рассказывала Тина. — Лежал в моем отделении, язва, отрезали часть желудка, а жена…

— Что за манера! — Шура облизала ложечку, которой набирала вишневое варенье. — Чуть что — резать!

— Не чуть что, а язва. Резекция! — Тина взглядом спросила разрешения закурить, дух Тининого «Беломора» был стоек, Софья специально для нее покупала дорогую «Элиту» в магазине «Табак» на Арбате, там для Софьи всегда был светлый турецкий, набивала папиросы сама, однажды ехала в троллейбусе второго маршрута, собралась от Манежа пройти пешком, мимо музея Калинина, за ним аптека, кальцекс, бессмысленное средство, и нембутал, в нем смысл был, главное было успеть, и вот пассажир троллейбуса, краснолицый, тяжело дышащий, почувствовал аромат, наклонился: «Такой табак и в плебейской авоське! Вам не стыдно, мадам?» Мадам! Хотел, видимо, познакомиться.

— …умерла на даче у любовника, от страсти, тело доставили в наш морг, генерал пришел, маленький такой, седенький, по старой памяти — в мое отделение, мы пошли вместе, стоим у стола, жена его на столе, под простыней, из-под простыни, до пола, — волосы. Прекрасные, густые, темно-темно рыжие. И генерал вдруг наклонился, поднял волосы, взвесил на руке…

— Продаст! — сказала Шура. — Сейчас хорошие волосы в большой цене.

— Ну, что ты говоришь! — Софья открыла коробку, достала папиросу, прикусила мундштук.

— Приценялся! Эти баре своего не упустят. У нас на фабрике…

По коридору протопал Феликс — «…полная задора и огня, самая нелепая ошибка — то, что ты уходишь от меня…» — пел он низким баритоном, худой, костлявый алкоголик, деньги Шура иногда прятала у Софьи. Феликс шел в «гадюшник» выпить кружечку, буфетчица собирала ополоски и то, что оставалось после отстоя пены, в полчаса набиралась кружка, потом делал круг — вниз по Ленивке, сворачивал в Лебяжий, стрелял «Ароматную» у инвалида Глезера, в легком дымке поворачивал направо, выходил на набережную, стряхивал желание кинуться в воду, шел до недавно открытого бассейна, выбрасывал уже обжигающий пальцы окурок в урну, поднимался к Волхонке, возвращался домой, в узкую длинную комнату с одним окном, куда иногда приводил буфетчицу, та оставалась на ночь — не ехать же в Терехово! — что заставляло Шуру ставить поперек комнаты ширму, шелковую, с драконами и китайцами, плывущими в лодках по реке.