Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

– Двух ведьм за одну ведьму, – сказал стратег, – и только так.

И замолчал, потом взял золоченое перо коршуна, обмакнул в красные чернила и стал что-то писать, не обращая на меня больше внимания.

Я сидел и думал, что не знаю, как на самом деле работает якорь ведьм. Отматывается ли время назад в момент моей смерти, стирая действительность со всеми ее обитателями, или же мы с Мелани просто переносимся в изначальную точку расхождения миров, а в каждом из них после нашей смерти все продолжается, как продолжается после смерти любого человека в любом мире? И имеет ли это значение для того выбора, который мне предстояло сделать? Или если даже, умерев, я сам исчезну для этого мира, в нем, в этом, ничего не изменится, и мои красавицы-сестры, и мой нерожденный племянник сгорят на костре Полизея?

Я глубоко вздохнул и предал Мелани. Я подумал, что она поймет.

Казнь была назначена на воскресенье, «Светлое Герцогство» напоминало об этом читателям в каждом выпуске. Штабную площадь нарядили, словно к ежегодному празднованию Дня Восхождения герцога Дренто на Высокий Престол. Даже, кажется, экономно использовали те же гирлянды, в патриотичных сине-желто-черных цветах. И народу набилось, как на праздник, мне было хорошо все видно с крыши ратуши. Море голов – коротко стриженых, длинноволосых, покрытых шляпками или чепцами. Рокот голосов – возбуждение, беспокойство, иногда – тонкий вскрик ребенка или плач младенца.

Я не спал прошлой ночью, начал пробираться к площади еще с вечера, прошел по стене штабного сада, влез в чердачное окно, переждал там смену патрулей. Ночь была темной, по древней традиции ведьмину казнь приурочили к новолунию, и я забрался по стене ратуши, не опасаясь быть обнаруженным. Возможность сорваться и размозжить голову о булыжники я даже не рассматривал. От горя, страха и бессонницы реальность плыла в моей голове, будто я видел липкий, затянутый сон, хлебнув макового рома, и единственным способом от него проснуться было выполнить задуманное.

Я прятался за трубой, шепотом спорил с недовольными моим присутствием голубями, и бесконечно проверял и перепроверял заряды в пистолях, один – для Мелани, второй – для меня.

– Новый круг, – говорил я голубям, – новое возвращение… Сразу брошусь на вокзал, Мелани еще не сядет на поезд. Никуда не поедем, вернемся в Дом-на-Утесе, все запишем сразу, чтобы не забыть. Вместе будем, вместе, не хочу без нее. Красные рыбы.

– В заливе нужно вам понырять, – сказал мне отец. Он присел рядом со мною на холодную, не нагретую еще солнцем черепицу, свесил ноги с края крыши. Усмехнулся в усы – молодой еще совсем, чуть только меня старше. – Там, в городе, что под водой теперь, этих рыб и вывели. Там архивы, документы, образцы. Доказательства, с которыми можно начинать мир менять, а не догадки и слова, что сказала.

. – Ведьма! Ведьма! – кричала толпа внизу. Я, вздрогнув, чуть было не выронил пистоль и проснулся. Люди внизу волновались, от сине-желтой кареты Полизея к помосту кого-то вели. нет, везли – слишком плавно двигалась фигура, слишком возвышалась над толпой. Я достал из кармана подзорку и подкрутив, приложил к глазу. И закричал коротко, сдавлено, напугав голубей, которые, захлопав крыльями, снялись с крыши и полетели над запруженной людьми площадью, над собранной клетью ведьминого костра, заряженной медленным топливом, чтобы растянуть казнь, продлить муку, чтобы никто не ушел с этой площади, недополучив уверенности в силе и безжалостности Полизея.

Мелани стояла прямо, пристегнутая ремнями к деревянной раме. Обритая голова блестела на солнце, по рукам и груди сбегали черные реки силовых ожогов. Будто почувствовав мой взгляд, она повернула голову и посмотрела прямо на меня, вверх, багровыми провалами глазниц. Я уронил подзорку, она покатилась к краю крыши, перевернулась, замерла, не упав в толпу.

– Сейчас, Мелани, – бормотал я, поднимая пистоль и прицеливаясь. – Сейчас, моя хорошая… Я не думал, что они посмеют. вот так. Но ты смелая, любимая моя девочка, а сестер моих мы спасли, они вчера перешли границу, через горы идут с мужем, все деньги свои заплатили, ну да ничего, будут им еще деньги.

Я взвел курок. Рука тряслась, хоть я и был совершенно трезв. С тех пор, как сине-желтая карета остановилась у аптеки Мелани, а вечером из ворот тюрьмы вышли, держась сковано и не размыкая рук, мои сестры – я не позволял себе ни глотка, чтобы ненароком не испытать никакого облегчения внутренней боли. Я знал, что Мелани казнят, и приготовился. Мы должны были умереть почти одновременно и тут же начать все сначала. Я не знал, что ее будут пытать. Я не знал, что ее ослепят, и никак не мог прицелиться, потому что слезы текли и текли.