Светлана Нина - История в зеленых листьях

Мира беззастенчиво смотрела Арсению в глаза. Когда-то он восхитил её своей мужественностью, не напоказ, а той, казавшейся истинной, которая так и кричала, что он другой, чем Мира, что всё его тело сложено иначе, без этих белых расплюснутых ладоней и бархатной кожи на груди. Возможно, ей не стоило верить в идею безупречности их союза. Как больно, что создаваемое в воображении всякий раз оборачивается той тёмной комнатой, где Варя корчилась в судорогах боли, пока её муж разглагольствовал об отвлечённых материях!

Понимал ли Арсений, почему именно Мирослава так привязалась к нему? Он был свято убеждён, что покорил её собственной выдержкой и интеллектом… скорбно произносил слова, что Мире не на что надеяться. Мирослава недобро усмехнулась при флэшбеке об этом. Он всегда стоял перед ней. Всегда Варе был дороже не в силу объективных причин, а просто потому, что родился мужчиной. Даже здесь, в деле сердечном, он обошёл её. Мира научилась мириться с тем, что мужчинам везде легче, что они не выталкивают из себя младенцев, разрушая свою самость, но не могла понять, почему даже в запертом женском мире, в мире, который, кажется, с молоком матери должен впитывать скрытую агрессию против мужчин и при удобном случае поступаться их доминированием, продолжается та же песня. Что он давал Варе такого, что не могла повторить Мира? Наоборот, только Мира понимала её скрытую боль, идущую с самого детства. То, что мужчины пропускали, как проходное, не затрагивающее. Арсений был лишь лестницей к Варваре, недостающим стёклышком в цветной мозаике её очертаний.

А хотелось быть только с Варей. Болтать с ней, смотреть в её вытянутые осмысленные глаза, на напев волос, не осквернённых краской. Всё, что бы ни делала Варя, о чём бы ни рассказывала, обладало каким-то смыслом, шармом, получалось лучше, чем у других.

Но их связь не пережила того, что произошло в той комнате, когда обе женщины уничтожили что-то в себе и друг в друге. И Мире снова приходилось собирать осколки себя после слишком плотных месяцев одержимости кем-то. Как чудно, что бабушка заложила это в ней своим неопровержимым примером!

– Ты просто мелкая эгоистка.

– Эгоисткой обычно зовут женщину, которая не собирается жертвовать собой ради прочих, не так ли? – едко пропела Мира. – Эгоизм – самое несуществующее из всех понятий. Неизбежное прибежище осознавшихся душ, которые понимают преступность «общественного блага», перемалывающего души под себя и оставляющего людей без лица. Но от этого не легче признавать, насколько никто никому не нужен. Эгоизм – система манипуляций. Есть два человека, которые хотят разного. Значит, оба они эгоисты, и никто не имеет права обвинять в этом второго.

– Тебя разве не настигла грязь некрасивого поступка, который уже необратим? Презрение к себе?

– Я не верю в искупление. То, что совершено, настигнет в любом случае. Поэтому и стоит тщательно обдумывать свои поступки. Переделать себя невозможно. Даже если захочешь, душа едва ли будет откликаться на изменённое поведение и всё равно сведёт всё к начальной точке.

– И тем не менее ты оправдываешь себя.

– Как и любой другой человек.

Варя облеклась в платье цвета травы, перечёркнутой ветками, начертала розово-коричневые губы. С заострённым книзу подбородком и выточенными стройностью скулами, не размениваясь, перешла к сути спустя пару часов вводных сплетен и смакования новостей.

– Хорошо жить как ты, без видимых порезов на сердце.

– С чего ты взяла? – огорошенно спросила Мира.

В последнее время она заторможенно реагировала на внешние раздражители, всё больше склоняясь к мысли о неважности этих копошений. Мира всё надрывнее убеждалась, что Варя думает о ней лучше, чем она того заслуживает.

Каждая считала другую не тем, чем она являлась в собственных глазах. Варя называла Миру нежной, а та видела себя отвратительно сорвавшейся с катушек грешницей, пробудившейся в ней за годы осознанности. И упивалась этим, отстраняясь таким образом от боли запоздалого признания, что жизнь идёт как ей вздумается, и сколько её ни планируй, как ни закаляйся, на выходе получишь нечто непредвиденное. Раньше она не желала повторять за матерью её вялые сетования, но каждая новая встреча словно затягивала в круговорот её правоты. Мира блестяще научилась смотреться едва ли не ангелом, улыбчивым, вежливым и пряным, готовым выслушать и посочувствовать. Но мало кто улавливал за этим прекрасную маскировку предельно унылого человека, боящегося остаться в одиночестве и тем не менее тяготеющего к этому. Человека, с сожалением воссоздающего себя по фотографиям весёлым подростком, обнимающимся с подругами, а не вынужденного переваривать взваленный на него обрыв информации, забивающей мозг до основания. Собственный образ отпечатался меланхоличным и вдумчивым, но этому противоречили фотографии разных лет. Потому Мира действовала по правилам, принятым в социализации, чтобы не рассориться со всеми без остатка.