Ицхокас Мерас - Сара

Конечно же, та боялась за сына: если живой или мертвый, здоровый или раненый попадет в руки врагов, то прежде, чем голову отрубить, не отрубят ли ему руки, ноги или еще что-либо?

— Йона на юге, — сказала Сара. — И всегда был там. Никогда не бывал на севере, только раз, зимой, когда мы поехали в отпуск, а я боялась скатиться с горы на лыжах, и он еще надо мной смеялся.

— Он хороший, — сказала гостья. — Он очень хороший мальчик.

Он и счастлив был как мальчишка, этот немец-еврей, еврей-немец, этот человек.

Недолго, правда.

Она стояла в девятнадцатой палате, прислонясь к стене, не чуя ни рук, ни ног, только что из операционной, где хирург четыре с половиной часа лепил, укладывал осколки кости, сшивал растерзанные мышцы, латал кожу и вылепил, сложил-таки правую ногу заново, только левую ампутировал, отрезал ниже колена, но и на левой восстановил коленный сустав, починил, создал заново ногу до икры.

Его доставили на вертолете с севера.

Он был удивительно похож на Бени, и она не могла понять, как это может быть, что он чужой.

Она стояла у стены, не чуя ни рук, ни ног от усталости, и смотрела на тихого пациента, лежавшего молча, закрыв глаза, в девятнадцатой палате.

Стояла и смотрела.

Ему отвели просторную одноместную палату, хоть он еще ничего не сознавал, не видел, не чувствовал, не понимал, он спал, бледный такой и похожий на Бени. Точь-в-точь Бени, и тоже солдат, только чужой.

И она спросила, стоя вот так, прислонясь, привалясь к стене, не чуя ни рук, ни ног, она спросила его:

— Успел ли ты, пока был еще цел, не ранен, успел ли ты отрубить Йоне руки? Или ноги? Или еще что-либо? Или хоть голову отрубил сперва? А? Если б сперва хоть голову… Ты сделал это?

И замолчала.

Потому что стало темно в глазах, и она вся сжалась, стиснула кулаки, испугавшись, что прямо тут упадет без чувств, грохнется замертво от того, что четверо суток не смыкала глаз, ни днем, ни ночью не выходила из больницы.

Помолчав, собравшись с силами, она вновь спросила:

— А может, Йона был проворней тебя? Может, он сумел тебя опередить, придавив тебе ноги гусеницами танка? И ты так и не занес над его головой острый нож, приклад или штык? Может, Йона опередил тебя?..

Тут прозвенел звонок.

Звонили снизу.

И звонок был опять похож на тот, на Бенин, когда он, уходя на войну, сказал:

— Пускай хоть всех убьют. А я вернусь.

Кто там? Кто же это?

Когда позвонили снова, она встала с кресла и, ничего не говоря, пошла к двери.

Подняла трубку и услышала женский голос.

Ее спросили, просто спросили, та ли это улица, тот ли дом и здесь ли живет она, Сара.

Ответила не сразу.

Только почувствовав, что снова дышит, может шевелить губами, сказала:

— Да.

Ведь она не видела чужой машины, не слышала, как подъехали, затормозили, ничего.

Смешно!

Столько ждала, прислушивалась, и вот проворонила, а они уже тут как тут. Она молча прижимала к уху надтреснутую трубку: слышала, как щелкнул замок — открылась дверь подъезда, и снова щелкнул — закрылась: они были уже внутри, шли к лифту.

Она выпустила трубку из рук, и та повисла, качаясь на шнуре-спирали.

Хотела подбежать к черной шкатулке магнитофона, чтобы включить свою музыку, но увидела гостью, которая все еще сидела в гостиной.

Она была не одна.

И не включила магнитофон.

Это была ее и только ее музыка.

Она видела, как старая женщина встает с кресла, слышала, как та говорит:

— Я пойду…

Гостья хотела сказать что-то еще, но не сказала, не ушла, потому что увидела лицо Сары — не такое, как было раньше, незнакомое, странное лицо.

Сара качала головой.

И руками, — вытянув руки, ладони выставив, — не давала гостье уйти, просила остаться.

И старуха опять села в кресло, испуганно озираясь, ни о чем не спрашивая.

Так и сидела, а Сара как стояла, так и продолжала стоять, пока не послышались голоса, стук захлопнутой двери лифта и звонок.

Теперь звонили отсюда, с лестничной площадки.

Сара не могла включить музыку, так как была не одна в доме, и не стала ждать, когда позвонят еще раз.

Тут же пошла и открыла дверь.

На пороге стояли четверо, и Сара подумала: людей не хватает, кто на фронте, кто другим занят — война ведь, и все такое.

Она впустила их.

Женщина с потертым чемоданчиком, ее она где-то видела, ну да, конечно, медсестра, коллега ведь.

Девушка-солдат уже не плачет, только глаза пугливо расширенные.

И другая девушка — офицер.

Седобородый мужчина в черной шляпе.