Ицхокас Мерас - Сара

Пошла в комнату Шмулика.

А может, и не Шмулика.

Может, то была ее комната, ее собственная, вся, до бурого пятна, прожженного на ковре, до белой грозди кораллов с обломанными рожками, до расхлябанной петли оконной рамы и фиолетовых цветочков на простыне.

— Похоронила… сволочь… — повторила она, сорвала с себя Сарин халат и бросила на пол, на прожженный ковер.

Складывая, с трудом подбирая слово к слову, она заставляла себя вспомнить песню:

А вспомнив, стала тихо напевать — про себя, самой себе, зажмурив глаза, обняв себя за плечи и раскачиваясь:

твердила она слова странной песни и, напевая, скользила ногами по ковру. Она танцевала и пела эту песню:

Конечно, он был жив.

С ним она танцевала, с ним, не сама с собой.

Это он обнимал ее, он, не сама себя.

Мог бы только обнять покрепче.

Он всегда обнимает крепко-крепко. Так, что дух захватывает.

И она еще крепче обняла себя.

И танцевала, закрыв глаза, улыбаясь и мурлыча свою песенку.

И еще ей хотелось, чтобы он заглянул ей в глаза, в самую глубь, как раньше.

Она распахнула шкаф — там было зеркало во всю дверцу.

Она вглядывалась в свои расширенные зрачки. Глубоко-глубоко, далеко-далеко должна увидеть его, если он жив, увидеть перед собой, лицом к лицу. Она долго глядела так, прежде чем сумела увидеть.

Майор не сводил с нее влюбленных глаз, и она очнулась, увидела себя, голую, в зеркале.

Она вскрикнула.

Опустила глаза.

Прижала ладони к обнаженной груди.

Потом схватила свою форму и принялась лихорадочно одеваться.

Да и пора уж было, давно пора.

Она поспешно оделась, перекинула через плечо ремень черной солдатской сумки и выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь, потому что даже к двери не хотела — или боялась? — прикоснуться еще раз.

В гостиной было темно и пусто.

Жалюзи прикрыты.

Она почувствовала под ногами мягкий ковер и поняла, что все еще стоит босиком, с туфлями в руках.

Двинулась по ковру.

Мягкому, такому же, как всегда.

Ветер покачивал жалюзи, и в странном дневном сумраке метались по стенам гостиной свет и тени, и шелестели листья деревьев на картинах, пестрели яркие цветы и зеленела трава.

Только не было человека — некому было сорвать цветок или прижаться к дереву. Не было даже тени человека.

И на столе, длинном, стиснутом стульями с высокой спинкой, — ни следа человека. В три этажа белели пустые фарфоровые тарелки, сверкали гигантские кристаллы бокалов, пустых и чистых, без единого пятнышка.

Хоть бы краешек губ.

Хоть бы след, отпечаток потрескавшихся губ, срезанных хрустальным кругом.

Пятнышко высохшей капли.

Полоска пыли на стеклянной грани.

Только та фотография на стене.

Девочка с желтой звездой.

Может быть, я не знаю, подумала Мара, может, потому и не знаю, что ни разу не видела. Может, она права. Может, есть коричневая форма, только я еще не видала.

И коричневая солдатка.

Может, есть такая.

И ушел с ней Шмулик.

Ушел и не вернется.

Уходят мужчины, уходят, не возвращаются.

Другие женщины уводят их, а они и рады.

Как майор. Неважно, что холостяк.

Да стоит ей… Стоит ей только захотеть!..

Она усмехнулась про себя.

Потом обулась и подошла к двери кухни.

Опустив голову, не поднимая глаз, сказала:

— Я сыта, давно уже так не ела.

Сара медленно пила из зеленой глиняной кружки и ничего не ответила.

— И такой чистой давно уж не была.

Сара молчала.

— Меня ждут. Майор давно ждет меня. Мы возвращаемся на север.

Может, тут Сара и заговорила бы, но девушка поспешила добавить:

— Посуду я так и не вымыла. Но ты не будешь сердиться? Или будешь?

Обе сразу подняли головы, их взгляды встретились, но уже ни та, ни другая не прятала глаз.

Сара улыбнулась:

— Война окончится. Ты скоро вернешься.

— Да, скоро.

— Меня всегда найдешь. Я в больнице или дома. Дома или в больнице.

— Я знаю.

— Ну иди, раз уж ты солдатка. Иди.

И даже до двери не проводила.

Как тогда, в субботу, когда завыли сирены, и она стояла у окна, а солдаты все шли и шли, одинаковые, незнакомые, зеленые, синеватые или защитного цвета хаки. И коричневые? Может, и коричневые. Все разные и такие все одинаковые — солдаты.