Ицхокас Мерас - Сара

Йона глядел на нее, подняв рюмку с любимым своим, совсем не мужским напитком, таким сладким, красным ликером, сиявшим прозрачно, ясно.

Красная рюмка сияла, а глаза, глядевшие на нее, были поблекшими, усталыми.

Они улыбались, то расширяясь, то сужаясь под сонно смыкавшимися и размыкавшимися ресницами, а она всеми пальцами гладила волосатые щеки и тихо смеялась, потому что и сама устала, конечно, и у самой смыкались глаза, и, наверное, зря они вышли из гостиницы, не надо было вставать, надо было спать до утра, но он волновался, ему хотелось выйти, отпраздновать с ней этот вечер, обыкновенный вечер, вроде бы, ничего в тот вечер не было.

Или было?

Они поехали на улицу Сен-Дени.

Ну и что?

Ему очень хотелось, чтобы она побывала с ним на Сен-Дени.

И они поехали.

Ну и что?

Так что же?

Он хотел, чтоб она увидела.

Она увидела.

Потом они вернулись в гостиницу.

В постель.

И любили.

Как в Ницце. А может, может, он любил ее еще жарче. И она забыла о Сен-Дени.

Подумаешь, Сен-Дени.

Ну и что?

Это была его улица. Много лет.

Так он сказал.

Хотел, чтоб она увидела.

Увидела.

Ну и что.

Правду сказать, до того она даже не слышала о Сен-Дени, слыхала только про Плас Пигаль.

Когда они двинулись из Ниццы в Париж, она решила, что надо непременно пройтись по Плас Пигаль — побыть туристами, повидать кипящий, бурлящий водоворот.

И действительно, все сияло и сверкало вокруг, но блеск этот был какой-то неживой, как и тени — серые, а не черные, и как люди, которые двигались слишком медленно или неестественно быстро, словно заводные игрушки.

Правда, где-то в переулке алели над невысокими крышами домов гигантские знакомые буквы GRAND MARNIER, но они были далеко, и свет их не падал на площадь.

Потом уже, насмотревшись на всевозможные фаллосы, пластмассовые, резиновые, одинарные и двойные, морщинистые, розовые, а также на кукол с закрытыми и раскрытыми пунцовыми ртами, она увидела вращавшиеся посреди бульвара крылья ветряной мельницы — MOULIN ROUGE, затерявшиеся среди цветных фотографий, на которых лежали, сидели, стояли во всяких позах мужчины и женщины, женщины и мужчины, по-двое и по нескольку сразу, и какие-то темные личности хватали за рукав, совали билеты и зазывали куда-то внутрь, внутрь, в какой-то искусственный, ненастоящий мир.

И не видно было ни одной проститутки.

На проституток поглядела бы — хоть что-то живое.

Она потянула его на другую сторону улицы, заметив отирающиеся у стен фигуры.

— Слишком они нарядные, эти женщины, — сказала она, и Иоганн рассмеялся.

Потому как это были мужчины.

— И эта тоже? — спросила она.

— Да.

— Но вот эта уж точно женщина, — сказала она.

— Нет.

Ей стало грустно.

Что же тут настоящее?

Где?

Неужели и тот мулат? Высокий, стройный молодой человек с высоко поднятой головой и красивым блестящим лицом, элегантно одетый и так по-женски семенящий по тротуару в сопровождении двух полицейских…

И мулат этот тоже?

Она обрадовалась, сев наконец в такси.

И еще больше обрадовалась, когда машина остановилась в темном переулке, ведущем к улице Сен-Дени.

Тут не было света, не было блеска. По одну сторону — длинная, глухая кирпичная стена с облупившейся штукатуркой, в конце — высокий деревянный забор, покосившийся, продавленный, с потрескавшимися, почерневшими досками, а по другую сторону полутемного переулка — женщины.

Настоящие, живые.

Они стояли, прижавшись плечом к стене или прислонившись к двери; через каждые несколько шагов — женщина.

Сен-Дени была реальной, осязаемой, настоящей.

Они медленно шли по мостовой.

Она ни о чем не спрашивала.

Он ничего не говорил.

Но вот он остановился.

Перед закрытыми коричневыми ставнями, на всегдашнем своем месте, склонив голову набок, стояла Матильда.

Иоганн взмахнул рукой, приветствуя ее, она улыбнулась, но не двинулась с места, лишь покосилась на пришедшую с ним женщину, снова улыбнулась ему и тут же опустила глаза.

Потом исподлобья еще раз глянула туда, где стоял Иоганн, как бы желая убедиться, что его там нет.

Иоганн все еще был там.

И Матильда опять потупилась.

Он стоял неподвижно, глядя на нее и не видя, как она покосилась на него, потому что смотрел на ее глубоко открытую грудь, на голые гладкие бедра — юбчонка далеко не доходила до колен — и думал, что она, Матильда, всегда в такой коротенькой юбке одного и того же покроя, может, только цвет иногда менялся за эти пять лет, незаметно светлея или темнея, но все та же неизменная форма зимой и летом, а зимой ведь, наверно, холодно ждать, стоя почти неподвижно у стены, перед коричневыми закрытыми ставнями.