Ремус Лука - Избранное

Сейчас он получил породистых швейцарских коров. Больше всех ему понравилась Лори, большая грузная корова с короткой, мягкой, почти розовой шерстью. Она, по-видимому, была смирная: позволила отвести себя на место, которое предназначил ей Петря, — в самой середине коровника, чтобы и дуновение ветерка до нее не долетало. У коровы сильно отвис живот, отелиться она должна была на этой неделе. Петря пощекотал ей загривок, приговаривая: «Ничего, все образуется!» Не понравилась ему Чокроша, которая с самого начала проявила строптивость и непослушание. Это тоже была красивая корова, рыжая, с белой звездочкой на лбу. Видно было, что стельной она ходила первый раз: была пуглива и недоверчива. Сначала она не хотела входить в коровник, потом вошла, но продолжала дергаться и мотать головой. Чокрошу он поместил поближе к двери, где было светлее. Она никак не давала себя привязать. Пришлось долго и терпеливо уговаривать ее, щекоча за ушами. «Эта еще наделает нам хлопот», — подумал Петря.

Наступил уже вечер, когда Петря устроил наконец всех коров. Он вышел со скотного двора, торопясь домой. У ворот госхоза он разглядел в темноте стройную фигурку Аны. «Ишь ты, ждет», — и неожиданно почувствовал себя счастливым, чего давно с ним не случалось. Он остановился, посмотрел ей в глаза, взял за руку и сказал:

— Я все сделал.

И только тут вспомнил, что она ничего еще не знает и что нужно ей все рассказать, но, так же как и утром, не знал, с чего начать.

— Хорошо, что мы встретились. Я была в кооперативе, купила тебе рубашку. Подойдем к свету, посмотришь, понравится ли.

— Понравится!

Ему захотелось обнять ее и поцеловать прямо здесь, в воротах. «Вот как она обо мне заботится», — думал он.

Молча зашагали они рядом. Петря был от природы молчун, на душе у него было легко, он чувствовал себя счастливым, радуясь, что Ана купила ему рубашку и что со своей работой он хорошо справился. Несколько месяцев спустя он с недоумением вспоминал об этом: как случилось, что красивая пестрая рубашка так заняла его мысли и опять он не рассказал Ане, что его назначили скотником? Не купи она этой рубашки, может, не было бы у него стольких огорчений.

Константин Крецу забыл свою безрукавку у Истины, у которой остался ночевать в воскресенье, и после полудня пришел за ней.

Не считаясь с тем, что его могут увидеть, он постучался в сени и, не дождавшись ответа, вошел, словно к себе домой. Когда он открыл дверь в комнату с окнами в сад — другую, с окнами на дорогу, снимала учительница, — в нос ему ударил пряный аромат базилика, и он почувствовал, что пьянеет от волнующих воспоминаний. Истины не было дома, нигде не видно было и безрукавки.

Константину не хотелось рыться в чужих сундуках и ждать тоже было как-то неловко. В нерешительности стоял он посреди комнаты.

В это время дверь открылась. На пороге стояла учительница Серафима и хитро улыбалась, будто говоря: ага, попался! Константину хотелось обругать ее, но он не посмел и только глупо ухмыльнулся, смущенно почесывая в затылке.

— А-а! Это ты! А Истины нет? — спросила она.

— Нет… э-э-э…

— Гм! И долго ты ее ждешь? — Серафима знала, что парень только что вошел, потому что слышала, как хлопнула дверь, но хотела намекнуть, что ей все известно. Обычно Константин не обращая внимания ни на какие намеки и ломился всегда напролом. Он не оробел бы и перед этой барышней, но она улыбалась, будто хотела унизить его, а кому это понравится?

Из замешательства его вывела сама Серафима:

— Может, хочешь подождать ее?..

— Подожду… придется подождать… Нужно…

— Ну, конечно, подожди.

На лице ее опять появилась оскорбительная улыбка, скрывающая в изгибе губ легкое пренебрежение. Словно молния, у парня мелькнула мысль: «Она знает про Истину…» — и странное чувство заставило его вздрогнуть. Это был не стыд и не радость, но ему захотелось выпятить грудь и гордо заявить: «Правильно, мы с Истиной… правильно…» Маленькая, розовая, с круглыми щечками женщина, стоявшая перед ним, продолжала улыбаться. Константину было всего двадцать лет, и он не умел вести себя с женщинами. Считая себя достаточно красивым и умным, он обращался с ними грубо. Во всех его словах и жестах сквозило впитанное с молоком матери убеждение, что ему, хозяину многих югаров земли и прекрасного скота, все дозволено! После того как ему несколько раз удалось вызвать настоящую страсть со слезами и ревностью, он совсем загордился, считая, что «женщин не нужно упрашивать». А теперь оробел, сам не понимая отчего. И оттого, что робость была ему неведома, вдруг подумал: подойти бы к Серафиме да и повалить ее на подушки. Но ее снисходительная улыбка заговорщицы сбила его с толку, и на душе у него стало тяжело и смутно.