Ремус Лука - Избранное

— А-а-а! Иу-у-да!

Одним прыжком он настиг его, сбил с ног и, придавив всем телом, схватил за глотку. Мурэшан выпустил нож, захрипел, не в силах сопротивляться. На Тоадера со всех сторон навалились все остальные. Голос Тоадера все еще звучал над лесом, как сигнал тревоги. Тоадер лежал на снегу, продолжая наносить удары кулаками и ногами. Топчась вокруг Тоадера и увертываясь от ударов, трое кололи его ножами, пока он не перестал двигаться.

Со стороны села, словно в ответ Тоадеру, донесся другой протяжный крик:

— Иду-у, Тоаде-ер!

И Тоадер услышал его. Услышали его и остальные.

— Хурдук! — крикнул один из них, и все бросились в лес.

Тоадер лежал, чуть приподняв голову. Неподалеку он видел освещенное луною лицо Корнела — две тонкие струйки крови запеклись около ноздрей и в уголке рта. «Убил я его», — мелькнуло у него в голове, потом исчезла луна, и все заслонила черная, беспросветная ночь.

Как похожа жизнь и человеческие деяния на течение реки! Поначалу река — это чистый родник, у которого нет других забот, как только журчать и дарить путникам отдохновенье и прохладу. Никто и не предполагает, как бурно она будет клокотать под скалою, стараясь пробить сквозь нее себе путь, как в минуты гнева будет смывать дома в долине и топить людей, а потом, снова успокоившись, полноводной и глубокой медленно течь по равнине, уподобившись старцу. Но мир ее и покой не что иное, как признаки безудержной силы, которую она обнаружит будущей весной, когда опять, покрытая пеной, будет кипеть, подмывая берег и не щадя ничего, что станет у нее на пути.

Прошло полгода. Жизнь в селе Поноаре после всех волнений вошла в тихое, спокойное русло. Было лето. Несколько дней назад началась жатва, и люди не знали отдыха. Черный трактор с прицепленной к нему жнейкой, словно гигантский жук, растопыривший лапы, вгрызался в край пышного поля, оставляя за собой широкую борозду. Женщины в красных, голубых и зеленых платьях рассыпались по полю, будто блуждающие цветы, и вязали снопы. Позади них двое мужчин быстрыми точными движениями метали копны. Медленно двигались две пары волов, волоча за собой плуги и оставляя между копен черные борозды, и солнце в свежих пластах играло металлическим блеском. На другом конце поля двадцать мужиков в длинных крестьянских рубахах, ритмично раскачиваясь налево и направо, косили хлеб. Все они были похожи друг на друга, словно братья, и еще издали было заметно, что у всех у них короткие, густые усы и мясистые горбатые носы. Это были Молдованы и Колчериу. Их жены вязали снопы, а Макарие Поп метал копны выше своего роста.

Тоадер Поп вышел из лесу и стал спускаться в долину, улыбаясь при виде этой картины. Шел он медленно, потому что раны, нанесенные ему, еще не зажили. Он опирался на пастушеский посох. В руке у него был кувшин.

Косари увидели его издалека и остановились:

— Тоадер идет!

Выйдя ему навстречу и справившись о здоровье, они пригласили его отдохнуть с ними хоть несколько минут. Тоадер сел на сноп и угостил всех вкусной водой, набранной в роднике под холмом. Потом попросил косу и попробовал сделать несколько широких взмахов.

— Не терпится мне, скоро выйду.

— Погоди, Тоадер, — сказал Герасим Молдован, улыбаясь. — Ведь есть кому работать. Ты лучше поправляйся.

Косари снова взялись за косы и двинулись, раскачиваясь, друг за другом, а Тоадер направился к женщинам, которые следовали за трактором, туда, где стояла София, приложив руку козырьком к глазам и поджидая его.

Еще тогда, в декабре, после того как Хурдук притащил на своих плечах израненного Тоадера в село, откуда его на телеге отвезли в больницу, крестьяне неожиданно осмелели. Несмотря на жестокий мороз, забывая, что ладони примерзают к ручкам топоров, за восемь дней они отстроили заново овчарню.

Они снова созвали общее собрание, которое продлилось не больше часа. Милиция арестовала Иосифа Мурэшана: его длинный нож, известный всей округе, так как он резал им свиней, нашли в лесу на месте преступления. Мурэшан во всем признался, и через день разыскали Боблетека и двух его сыновей. Настигли их в Клуже, где они скрывались у своего родственника.

Всех их исключили из коллективного хозяйства. Исключили и Иоакима Пэтру и посадили его в тюрьму за поджог овчарни. Выдал его тот же Мурэшан. Пэтру и не отпирался.

Исключили и Флоарю. То, что Корнел участвовал в покушении на убийство, которое только чудом не случилось, заставило замолчать всех ее родственников. Теперь Флоаря жила одиноко, покинутая всеми. Она постарела, высохла и сгорбилась за эти полгода. Ходила она только на кладбище, где проводила долгие часы на могиле Корнела.