Ремус Лука - Избранное

Ну вот и эти заговорили. Больно они ударили, но не умно. Не много они думали, а если думали, то плохо. Страх, он никогда ничему хорошему не учит. Кулаки настолько перетрусили, что утратили способность по-человечески мыслить. Это утешило Тоадера: «Мы сильнее их, потому что правда на нашей стороне». И только сейчас он всем своим существом почувствовал великую силу честных людей.

«Но кто же поджег?» — продолжал он размышлять. Это мог сделать любой из них. И Корнел. Даже он. Тоадер теперь думал об этом без всякой дрожи, потому что для него все теперь стало ясным. Долгое время он гонялся за видением, порожденным тоскою, и когда наконец почти настиг его, понял, что это не видение, а живой человек с озлобленным сердцем, полное ничтожество, ненавидящее его, Тоадера, как врага. Тоадер еще не осознал, что его любовь к этому юноше, которую он скрывал от всех, всего за несколько часов переродилась, и он возненавидел этого парня, как ненавидел всех врагов. Но сохранись в нем хотя бы капелька любви к Корнелу, все равно ничего бы не изменилось. Тоадеру стало горько. Если бы мечта его просто обманула, он не испытывал бы такой горечи. Ведь если умирает ребенок, любовь к нему остается с тобою, и ею ты можешь жить. А как быть, когда разлюбишь живого?

Перед Тоадером прошла целая вереница событий, и самых давних, и случившихся не так давно. Многие годы, уже после того, как он женился на Софии, он мучился. Как-то раз он отправился к адвокату в Тыргу-Муреш, где никто его не знал, чтобы спросить, может ли он получить своего ребенка. Адвокат, толстенький, веселый человечек, удивленно посмотрел на него.

— Невозможно. Разве только женщина подаст на тебя в суд и потребует, чтобы ты взял ребенка.

— Она и не подумает.

— Тогда ты на него не имеешь никаких прав.

— Как не имею прав, когда он мой?

— Нет никаких доказательств. Она может сказать, что это не твой сын.

— А если я украду его и куда-нибудь уеду?

— Тебя разыщут и посадят в тюрьму.

— Это несправедливо! — воскликнул Тоадер.

У адвоката от смеха заколыхался живот. Потом он потребовал триста леев за консультацию, и так как у Тоадера не хватило денег, он остался у адвоката: три дня пилил дрова. Как он тогда его ненавидел!

Когда он нанялся в услужение к писарю в Веце, на другом берегу Муреша, то каждое воскресенье проходил двенадцать километров в надежде увидеть Корнела, играющего с другими ребятишками в пыли при дороге. Заметив его, он останавливался, заговаривая с кем-нибудь из мужиков, время от времени бросая взгляд на ребенка и пытаясь найти сходство, и когда ему казалось, что он его находил в нахмуренных бровках или в ребячьих ухватках, его охватывала дрожь. Но чаще всего он не видел этого сходства: ребенок был плотный, с румяными щеками, а в их роду дети были слабые, бледные, с печальными глазами.

Когда София родила Иона, они вернулись в село, в лачугу, унаследованную Тоадером от родителей. Ион был довольно крепким ребенком и таким же белокурым, как Тоадер. Ласковый и добрый в Софию, он не любил шумные детские игры. Ему больше нравилось быть одному во дворе, мастерить из кукурузных початков волов и телегу или из веточки акации делать плуг, плести из веревочки кнут, а потом «пахать» в саду, покрикивая тонким голоском: «Ча-а-а, Бэлан! Хо-о-о, Можар!»

Тоадеру хотелось, чтобы был он более живым и подвижным, он много размышлял о сыне, заботливо следил, как Ион подрастает, какие у него появляются мысли, как он меняется, взрослеет.

Старая боль отпустила Тоадера.

Ион пошел в школу. Он был умным, усидчивым и учился усердно. Началась война, и Тоадер ушел в солдаты. В последний раз он видел Иона на станции в Веце, где София с сыном дожидалась три дня, когда пройдет эшелон, которым следовал Тоадер. Поезд остановился всего на несколько минут, и станция наполнилась плачем. Ион, которому было восемь лет, держался стойко и не плакал, а только утешал мать, хотя сердчишко его так и разрывалось в груди. Он сказал: «Не беспокойся, папа, о доме я позабочусь. Только ты возвращайся побыстрее».

Когда Тоадер вернулся, он уже не застал сына в живых.

Единственной надеждой был с тех пор для него Корнел. Теперь не осталось и надежд.

Не то у Хурдука! Хоть он и поколотил Георге, а сам, верно, места себе не находит. Теперь Георге в больнице. На всю жизнь останутся следы ожогов и на теле и на лице, но ведь вернется он домой, к отцу, и будет жить жизнью честного, настоящего человека. А у Тоадера не будет никого, кто жил бы рядом с ним, унаследовал бы его душу и его мысли. Состарившись, умрешь, и люди тебя забудут. На холмике вырастет трава, траву эту выщиплют козы, а потом и холмик исчезнет.