Ремус Лука - Избранное

— Нужно еще подумать. Правда на нашей стороне.

Ирина, которой все-таки хотелось спасти Флоарю, предложила вычеркнуть ее из списка, тогда все Колчериу, которые до сих пор воздерживались, поднимут руки, а это Означало бы тридцать лишних голосов. Но Тоадер воспротивился:

— Тогда родня Боблетека потребует, чтобы вычеркнули Иона. И родня Пэтру тоже. И завтра к вечеру мы окажемся на том же месте, что и сегодня, — возразил Тоадер и заявил: — Пойду поговорю с Герасимом.

— Что ты ему скажешь? — спросил Филон Герман. — Он же упрям как камень.

— Пока не знаю. Там посмотрю. Упрямство у него твердокаменное, да человек он порядочный.

— Не уверен я, что у тебя получится.

— И я не уверен, но идти нужно.

— Поставим на голосование всех по очереди, — предложил Пэнчушу. — Одного за другим. Тогда родственники каждого будут голосовать против других.

После часового обсуждения Тоадер устало покачал головой:

— Нельзя так. Вроде обмана получится. Мы не можем так поступать. Мы должны доверять людям. Не может быть, чтобы мы их не убедили.

Но как убеждать, когда голова налита свинцовой тяжестью и мысли стоят, как незаведенные часы? Окна, через которые в недоумении смотрела на них темная ночь, вдруг засветились ярким светом.

— Заря уж занимается, — сказал кто-то.

— Горит! — закричал Хурдук, и усталость их как рукой сняло.

Словно крик отчаяния, долетел до них из темноты звук железного била.

— Овчарня! — воскликнул Хурдук и, нахлобучив шапку, бросился к двери, прокричав на ходу: — Тоадер, собирай людей! Пусть тащат ведра и одеяла!

Тоадер, окинув взглядом своих встревоженных товарищей, неторопливо распорядился. Голос его звучал сурово:

— Мэриан! Быстро запрягай лошадей. Бери насос и топоры, вези их туда. Дядя Филон, — на верхнюю улицу. Женщины, за одеялами, мужчины, — с ведрами. Прихватить багры. Ты, Пэнчушу, — на нижнюю улицу. Ирина и Сыву, — по главной: одна — вправо, другой — влево. Бегом!

Людей словно ветром сдуло. Сам Тоадер бросился к овечьему загону. Проснувшийся Иосиф Мурэшан все с любопытством выслушал, но не удивился, что Тоадер даже не обратил на него внимания, будто его и вовсе не было. Когда комната опустела, вышел на улицу и Мурэшан, медленно, будто нехотя, поплелся к овчарне.

Хурдук оказался прав: горела овчарня. В воздух взметались клубы дыма и языки пламени, освещая все вокруг багровым светом. Одна за другой распахивались двери домов, на улицу выскакивали наспех одетые мужчины и женщины с ведрами и одеялами. Село наполнилось шумом, люди кричали и ругались, хлопали калитки, протяжно гудели колокола.

Овчарня находилась за селом на плоской возвышенности, окруженной лесом. Неподалеку от нее протекала речка Поноаре. Перегороженная запрудой, она растекалась широким и довольно глубоким плесом, где летом, когда овцы паслись в горах, плавали гуси и утки с птицефермы. Овчарня была покрыта камышом, и огонь жадно пожирал крышу, медленно и упорно расползаясь на две стороны. Ветра не было. Кровавые и синие языки пламени то и дело взмывали ввысь. Отражая огонь, полыхал и снег. Казалось, что кто-то залил все вокруг до самого леса кровью и огромные кровавые пятна живут, дышат, мечутся, ширятся, исчезают и возникают вновь, словно живая рана земли. В алых племенных отсветах казалось, что и деревья горят и корчатся, страдающие и бессильные. Огонь неторопливо опустился с крыши на стены. Еловые доски мгновенно охватило пламя, будто они были политы керосином. Послышался треск, посыпались искры. Дерево, в которое вгрызался огонь, хрипело и стонало.

Скоро все село было около овчарни. Крестьяне ужаснулись при виде свирепствующего огня. Кто-то подскочил к воротам, широко распахнул их, и из овчарни повалили овцы. Горела шерсть, распространяя удушливый и тошнотворный запах. Из ворот вывалился объятый ужасом огромный ком, от которого валил дым. Овцы, обезумев, бросились в разные стороны. Одни падали, поднимались, катались по снегу и жалобно блеяли. Другие лежали на снегу. Кто-то пробил в речке лед и погнал овец к воде. Напиравшие сзади овцы сталкивали передних в воду. Густая шерсть, пропитавшись ледяной водой, тянула их на дно. Часть перепутанных овец жалась к стенам загона. Георге Хурдук и сын Аугустина Колчериу бросились за ними в огонь. Одежда на них дымилась и горела, волосы трещали, брови были спалены, глаза слезились.

Испуганное блеяние овец, похожее на человеческий стон, вырывающийся из сотен глоток, потрясло крестьян своим отчаянием.