Ремус Лука - Избранное

— Организуем свое коллективное хозяйство, — усмехнулся он и начал считать: — Двести югаров земли в долине. Десять добрых волов, шесть лошадей, двенадцать коров и двести овец. Коров еще прикупим, организуем ферму. Построим свинарник. Будем жить — как сыр в масле кататься.

Но Колчериу и Молдованы не разделяли энтузиазма, каким горел Викентие. Они были скорее встревожены, недаром Герасим заявил:

— Ты, Викентие, заявлений не отдавай, пока я тебе не скажу.

— Это мы посмотрим! — ответил тот.

В этот миг по селу разнеслись тревожные удары била, и все Молдованы с Колчериу побежали тушить пожар.

Викентие же, поразмыслив немного, пожал плечами и отправился домой спать.

Когда на следующий день около полудня Викентие вошел в кабинет Ирины, он застал там еще и Иона Пэнчушу и Тоадера. Никто из них не спал прошедшей ночью, все они были бледные, усталые, мрачные.

Рано утром, после того как потушили пожар, крестьяне пришли в правление, заполонили Иринин кабинет, коридор и лестницу. Так и стояли, молчаливые и печальные, будто пришли проводить усопшего. Только что они отпускали колкие шутки, ссорились, и ругались, и готовы были все передраться, теперь же молча глядели друг на друга, а при встрече пожимали руки, словно в доме покойника, и ждали.

То и дело то один, то другой выходил на улицу и, поглядев на людей, бредущих к правлению, возвращался снова.

Наконец вышла Ирина и попросила разойтись по домам. Она объявила, что завтра начнут восстанавливать овчарню, и пригласила всех прийти помочь.

В кабинете остались Ирина, Тоадер и Пэнчушу, чтобы подсчитать убытки. Из пятисот семидесяти трех овец уцелело двести шестьдесят две. Из обгоревших осталось в живых еще двадцать восемь, но неизвестно было, выживут ли они. Произнося эти цифры, Пэнчушу плакал. Тоадер и Ирина молчали.

На этом и застал их Викентие Пынтя. Он поздоровался, недовольный тем, что Ирина не одна.

— Что, Викентие? — спросил Тоадер.

— Да вот, принес заявления.

— Какие заявления?

— Посмотри. — И, улыбаясь, он выложил на стол двадцать два листка бумаги.

Тоадер прочитал первое и нахмурился. Потом стал смотреть только на подписи. Положив их все на стол, он закричал на Викентие:

— И ты? Ты? Ты тоже хочешь выйти?

— Я и еще несколько человек, — ответил он и усмехнулся. Радость так и распирала его.

— Хорошо, Викентие. — Голос Тоадера сразу же стал спокойным. — Оставь заявления, а сам иди.

— Я хочу, чтобы вы срочно решили.

Тоадер ответил не сразу. Он как-то странно посмотрел на него, потом проговорил с усталым видом:

— Хорошо, мы решим. А теперь уйди с глаз долой.

Викентие вышел, не попрощавшись.

Прочитав заявления, Ирина разрыдалась.

— Что мы будем делать?

— Посмотрим, — ответил Тоадер. — А теперь иди домой и ложись спать. Иди и ты, Ион.

Тоадер отправился не домой, а к Герасиму Молдовану, у которого пробыл часа три. Герасим выглядел несчастным, растерянным, но говорить не хотел. Он не говорил ни да, ни нет, не хотел даже объяснить, как все получилось. С большим воодушевлением он убеждал Тоадера, что ему очень жалко Флоарю. От Герасима Тоадер отправился к Аурелу Молдовану, но тот говорил теми же словами, что и его двоюродный брат.

— Ты прав, Тоадер, так оно и есть, как ты говоришь, только не можем мы оставить Флоарю на произвол судьбы, ведь она нам родня.

Давно наступила ночь. Крупные звезды часто мигали, дрожа в стеклянной прозрачности неба. Луна клонилась к закату. Снег блестел и, постепенно синея, как бы исчезал вдали. Одинокие тополя и ветлы, пригнувшиеся к земле, казалось, были нарисованы дымом, и порой даже чудилось, что они растворяются в воздухе. Вдалеке едва виднелась черная полоса дубового леса. Над долиной и лесом распростерлась тишина. Село, уставшее от всяческих треволнений, спало крепким сном.

Тоадер шел домой, размышляя о своей жизни. Он старался забыть все, что произошло на селе за последние дни, потому что у него не было больше сил думать об этом. Но не мог ничего забыть. Все это вошло в его жизнь, расплавилось в ней и теперь, в этот час, когда он чувствовал себя смертельно усталым, давило и пригибало его к земле. Он уже не беспокоился, не боялся, что люди будут поступать не так, как поступает он. Его поддерживала глубочайшая бессознательная вера, таившаяся где-то в самой глубине его существа, что теперь вряд ли найдется хоть один человек, который будет сомневаться в правоте его дела. Для этого нужно быть безумцем или злодеем. Этот огонь, в котором погибли овцы, должен выжечь все сомнения в людских сердцах. До сих пор они судили разумом, а разум может и ошибаться в таком запутанном деле, но теперь, когда должно было заговорить сердце, их сердце честных людей, вряд ли они ошибутся. Даже эти упрямые Колчериу и Молдованы должны отступить, потому что справедливость им дороже, чем родство с Флоарей.