Ремус Лука - Избранное

Тоадер устало опустился на стул, глядя прямо перед собой и никого не видя.

Все молчали, взволнованные неожиданной вспышкой Тоадера. Прошло несколько минут, прежде чем Ирина опомнилась и спросила:

— Товарищи, кто еще просит слова?

В густом дыму, при бледном свете керосиновых ламп, в спертом, тяжелом воздухе, казалось, ползла, извиваясь, ленивая волна холода, пробуждая по очереди всех сидящих. Люди поднимали головы, пристально и доброжелательно смотрели на президиум, но молчали, не зная, что еще можно было сказать. Вдруг подал голос Герасим Молдован:

— Значит, говорите, нужно выгнать и Флоарю?

— И Флоарю тоже! — ответила взволнованная Ирина.

— По-нашему, пощадить нужно Флоарю. Она из бедняков. И сестры ее, и дядья, все свойственники и племянники — все они в коллективном хозяйстве. За что же ее выгонять? Несправедливо это. Мы, Молдованы и Колчериу, которые состоим с ней в родстве, не можем голосовать за ее исключение.

Тогда снова поднялся Тоадер. Обе женщины, и София и Флоаря, вздрогнули, но никто этого не заметил.

— Вы ей родные, двоюродные братья, сестры ее и тетки? Но она предала вас, потому что все знала, потому что многое замышлялось в ее доме, у нее на глазах, а она молчала и никому не говорила. Во всех этих подлостях и она была заодно с кулаками и должна расплачиваться вместе с ними.

Люди слушали, окаменев, а София думала: «Не забыл он ее…»

— За то должна платить, что не вышла за тебя замуж! — выкрикнул с места Корнел. — Мстишь теперь…

Тоадер стоял неподвижно, отыскивая глазами Софию, а люди роптали, возмущенные этим бесстыжим парнем. Они не любили, когда кто-нибудь вмешивался в подобные дела и выставлял их напоказ перед всем миром. Все почувствовали себя оскорбленными.

Тут встала София и обратилась ко всему залу.

— Это неправда, — прозвучал ее мягкий голос. — Я лучше всех знаю, какой он, Тоадер. Он не потерпит несправедливости, а за правду жизнь отдаст. Справедливость, она требует, чтобы эти люди заплатили за свои грехи. Если дорога вам справедливость и верите вы в нее, то не можете поступить по-другому… надо их исключить.

Только сейчас София взглянула в глаза своему мужу. Увидела, как они вспыхнули от удивления и признательности. И поняла, что час ее счастья и успокоения пришел и счастью этому не будет конца. И, обессилев, села на свое место, вытерев рукавом лоб.

Снова голосовали. Считая поднятые руки, Ирина дрожала от волнения — теперь их стало больше, чем при предыдущем голосовании. Подняли руки даже родственники Пэтру. Голосовала и родня Боблетека. Не хватало трех голосов, чтобы принять решение об исключении кулаков из коллективного хозяйства. И тогда Тоадер предложил прервать собрание и продолжить его на следующий день. Предложение было принято. Тоадер попросил остаться коммунистов и членов правления, чтобы договориться, что же делать дальше. Не остался только Викентие — ушел раньше.

Если бы кто-нибудь из оставшихся вздумал посмотреть, что делается на улице, то увидел бы, как Флоаря стоит на развилке дорог и горячо молит: «Не ходи туда, Корнел, дорогой мой. О, господи, господи!» — увидел бы, как Корнел прошел мимо матери, не обернувшись, и присоединился к группе людей, среди которых можно было узнать Иона Боблетека с сыновьями, дочерьми и женой и Иоакима Пэтру.

— В это дело я вмешиваться не буду, — говорил Пэтру.

— А что будешь делать? Ждать сложа руки, когда тебя вышвырнут на дорогу?

— Может, и не вышвырнут. Разве не видал, что у них голосов не хватает?

— Завтра хватит, не беспокойся. Зачем, думаешь, Тоадер всех оставил? Что-нибудь придумают. Не видал разве, как он всем головы забил своей проповедью?

— Все равно мешаться не буду.

— Боишься?

— Боюсь!

— Брось ты его, дядя Ион, — сказал Корнел Боблетеку. — Только прикажи, чтобы язык за зубами держал.

— Пусть только попробует вякнуть.

Разошлись, не попрощавшись.

Корнел проскользнул вслед за Боблетеком к нему в дом. Заперев дверь в сени, они опустили занавески.

Иоаким Пэтру стал подниматься на холм по улочке, которая вовсе не вела к его дому.

Все Колчериу и Молдованы опять собрались в доме у Герасима.

На следующий день продолжить собрание не удалось.

В пять часов утра коммунисты и члены правления все еще совещались. В помещении было полно дыму. Лица у всех стали бледными, глаза покраснели, веки припухли, голоса охрипли. Иосиф Мурэшан задремал возле печки, свесив голову на грудь. Его широкое, расплывшееся лицо покрылось испариной. Давно пора было разойтись, но Тоадер непрерывно твердил: