Ремус Лука - Избранное

Народная власть и наша партия установили для нас справедливость. Наша долина и наши горы снова стали принадлежать нам. Мы пашем и убираем на нашей земле, пасем наших овец на наших лугах. И заблестела наша жизнь, словно золото.

И было бы все так хорошо, как никогда еще не бывало, да пробрались к нам лиходеи. Обокрали нас, урон нанесли. Из-за Иоакима Пэтру заболели свиноматки, подохли овцы. Большой урон. В деньгах это будет больше двадцати пяти тысяч леев. Боблетек приписал людям в книжки неотработанные трудодни. Пэнчушу уже сказал, во что они нам обошлись. На что они рассчитывали? Начнутся ссоры, драки, братоубийство, и пойдет коллективное хозяйство прахом. Так они считали потому, что наша справедливость им не по нутру, а наше счастье им спать не дает.

Голос Тоадера уже не дрожал, и слова не звучали напевно, словно нанизанные одно на другое. Теперь он говорил отрывисто, быстро. Складка между бровей залегла еще резче, будто ее провели углем.

— Говорили здесь об ошибке. Никакой ошибки не было. Когда Хурдук уезжал на зоотехнические курсы, он сказал Пэтру: «Не паси овец на болоте». А тот нарочно пас их там. Что касается свиноматок, то и детям известно — нельзя давать им горячее, обварятся. А о Боблетеке и его махинациях вы и сами знаете…

Тоадер перечислял уже почти забытые проделки Боблетека, словно вытряхивая их из бездонного мешка.

— И я у него был слугой и поденщиком. Не хочу быть вместе с ним в коллективном хозяйстве! Выгнать его вон! — закричал Виорел Молдован.

София беспокойно думала: «А о Флоаре даже и словом не помянул. Не хочет, видно, или не может».

На людей обрушилось прошлое. Они не забыли о нем, но как-то перестали думать и теперь едва справлялись с воспоминаниями. Они опять кипели гневом, но больше уже не вскакивали и не кричали, а сидели и думали, лишь изредка вставляя слово.

Поднялся Илисие Молдован, жена его все подталкивала, и спросил:

— А Корнел Обрежэ в чем виноват? Его за что исключать?

Тоадер ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал так же ровно, и лицо ничуть не изменилось.

— Разве вы не знаете всех безобразий, которые он натворил? Он вовлекал ребят в пьянки и всяческие глупости, мазал людям ворота дегтем, возводил наветы на честных девушек, похваляясь разными глупостями, которых вовсе и не было.

— А ты что, господь бог, что ли, чтобы знать все? — сердито выкрикнул Корнел, не вставая и не глядя на Тоадера.

— Возможно, я всего и не знаю, но одно мне известно: на хорошее ты не способен. Таких пустых людей, как ты, немного, так что нетрудно догадаться, где дорожки твои проходят, да и не гадая легко понять, где ты врешь и похваляешься напраслиной. Ты думаешь, что ты умный, а на самом деле ты только бесстыжий, и весь твой кураж выеденного яйца не стоит.

Никто бы не произнес так уверенно эти гневные, падавшие, как молот, слова.

— Я тебе покажу, какой у меня кураж!

Флоаря тихо дергала Корнела за рукав и жалобно просила замолчать. Люди в зале, и особенно старики, негодующе и укоризненно зароптали: «Помолчи, ведь он пожилой человек, в отцы тебе годится».

— Люди добрые, вы все видели и слышали. И вам он известен. Может быть, вы и не знаете всех его дел, так пусть расскажет Шопынгэ, как он вместе с Корнелом бросил в Муреш десять мешков фосфата, которым нужно было удобрить землю под кукурузу.

Шопынгэ был ровесником Корнелу. Некрасивый, носатый, с маленькими косыми глазками, был он хорошим плясуном и поэтому пользовался успехом у девушек. Теперь он скрывался в самом дальнем углу, стараясь не попадаться людям на глаза.

— Было дело, — заговорил он глухо. — Выпивши мы были. Корнел мне и говорит: «К черту этот фосфат, от него только земля воняет, давай его в воду бросим». И бросили. А потом я побоялся сказать. Только дяде Тоадеру сказал.

Илисие Молдован, поняв, что трудно ему будет выгораживать своего будущего зятя, быстро заговорил:

— Товарищи, люди добрые. Корнел еще молодой, не перебесился. А все в молодости бешеные и творим разные глупости. Обженились, остепенились. Вот я и говорю, не нужно торопиться. И Корнел утихомирится, заведет свой дом и образумится. Ведь так все в жизни и получается. Молодость-то, она горячая. Не нужно притеснять человека за то, что в молодости глупостей наделал. Нужно научить его уму-разуму, хорошему поведению.

— Уж ты-то меня ничему не научишь!

— Корнел, сынок…

— Никакой я тебе не сынок!

Илисие растерянно посмотрел вокруг, словно извиняясь, и ласково повторил: