Ремус Лука - Избранное

Среди беспорядочной перепалки лишь несколько человек хранили молчание, в том числе и Ион Боблетек, который умел красно́ говорить и никогда не упускал случая показать это. Но теперь он сидел в своем углу с каменным лицом, окруженный семейством, и лишь изредка бросал равнодушные взгляды на президиум и на зал. Единственный раз он вздрогнул, когда Викентие назвал его бандитом, пристально посмотрев на него. Глаза у Боблетека расширились от удивления, но он не шевельнулся и слова не сказал. Иоаким Пэтру не был так разумен, как Боблетек, и не привык молчать, настырно и бесстыже вмешиваясь в чужие споры. Однако и он сейчас рта не раскрывал, затерявшись среди множества людей, стоявших в простенках между окон. Ни Корнел, ни Флоаря тоже не выказывали желания говорить.

«Почему молчат эти люди?» — спрашивал себя Тоадер Поп с нарастающим беспокойством. Он вновь ощутил то напряжение, в котором жил все последние дни, предчувствие близящейся схватки с врагом овладело им. Ни оружие, ни характер врага доподлинно не были известны. Тоадер сидел за столом, и ему было не по себе от вопрошающих взглядов. Многие в зале ожидали уже давно, что он встанет и заговорит. И сам он ощущал болезненную необходимость заговорить, выложить все, что было у него на сердце, однако сдерживал себя, желал понять, чего же хотят, чего выжидают, затаившись, словно в засаде, Боблетек, Пэтру и остальные.

Когда шум утих настолько, что его стало возможно перекричать, поднялась Ирина и обратилась к залу:

— Товарищи! Успокойтесь! — Выждав несколько секунд, она добавила: — Сейчас мы другое должны обсудить, а не вопрос о трудоднях.

— Раз украли, будем обсуждать!

— Давай обсуждать!

— Пусть заплатят!

— Товарищи! — продолжала Ирина. — Обсудим и это, только не теперь. С трудоднями вопрос сложный. Нужно еще выяснить, кто виноват. Предлагаю обсудить его позже. А теперь решим, что делать с семейством Боблетека, Иоакимом Пэтру, Корнелом Обрежэ и Флоарей. Для этого мы собрались. Это самое важное.

И наступила такая тишина, словно люди исчезли из зала, словно остались в нем только лавки да стены. Но все сидели на местах, только лица стали недоуменными и растерянными, как бы говоря: «Ну вот! Чего же это ты раньше не сказала?»

Однако Аурел Молдован, который не мог простить, что весь его род обвинили в воровстве, вспомнил про что-то такое, о чем договаривались на тайных сборищах у Герасима, вскочил и закричал:

— Знаю, зачем вам нужно все это запутывать…

— Зачем, Аурел? — спросила Ирина, удивляясь враждебному выпаду Аурела.

Герасим, сообразив, куда Аурел клонит, испугался и потянул его за рукав.

— Молчи, ты!

— А чего мне молчать?

— Молчи. Не время еще.

— В самый раз. — Аурел сел на место, забыв, что он так ничего и не сказал, недовольный тем, что сидевшие за столом ничего ему не ответили.

Люди начали смеяться.

— Напрасно смеетесь. Все так, как я говорю! — крикнул Аурел.

— А как ты говоришь? Ты ж ничего не сказал! — ответили ему, и все снова захохотали.

— Дурачье! — выпалил Аурел и испуганно застыл на месте, сам удивившись своим словам.

Филон Герман, желая предотвратить перебранку, которая неведомо куда могла завести, пошутил:

— Не торопись, дорогой Аурел, еще неизвестно, кто же дурак.

Люди от души расхохотались. Только насупившийся Герасим прошептал Аурелу:

— Я же тебе говорил — молчи.

Но тот вдруг вспомнил, что он и в самом деле не высказал своей мысли, вскочил и закричал:

— Погодите, я скажу. Заварушка эта затеяна, чтобы исключить самых крепких середняков.

— Как ты сказал? — рявкнул Филон Герман.

— А вот так!

— Теперь боюсь, что ты и есть самый большой дурак, — презрительно процедил Филон. — Прямо как глухая старуха. Ей говорят: «Здравствуй, соседка». А она: «Несу на базар наседку». Ее спрашивают: «А яички не продаешь?» Она отвечает: «Сегодня не пойдет дождь». Ей говорят: «Бабка, да ты глуховата». А она снова отвечает: «Сыру нынче, сынок, маловато».

Шутка понравилась. Снова поднялся смех, только Колчериу и Молдованы сидели смущенные.

— Я эти слова и от других слыхал, — продолжал Филон Герман. — Я вам расскажу побасенку, и вы поймете, откуда идет эта глупость. Как-то раз, не знаю точно в какие времена, потому что не такой уж я старый, чтобы все помнить… Так вот, как-то раз надоело волку бегать от охотников, и нанялся он в услуженье к пастуху овец стеречь. Сказал, что образумился, овечьего мяса больше не употребляет, довольствуется холодной мамалыгой да молочной сывороткой, как и любая собака при отаре. Чабан и поверил. Овцы, по правде сказать, побаивались его, потому что от волка так волчьим духом и несло. Некоторое время он вел себя как следует. Ну, приласкает иногда по-свойски какого-нибудь ягненка, куснет его за загривок, но чтобы игра далеко заходила — этого ни-ни, потому что вокруг собаки. Понял волк, что одному ему ничего не сделать, и подружился с ослом. Осел, он осел и есть, всему поверил, что ему волк напел: и голос у него самый красивый, и шерсть у него шелковая, и сам он умница, другого такого не найдешь, хоть исходи землю вдоль и поперек. Подружились они — водой не разольешь. В один прекрасный день повел волк осла к обрыву, чтобы научить одной игре. Пришли. Только, говорит волк, вдвоем играть несподручно, нужен третий, приведи ягненка или овцу. Пошел осел, привел ягненка. Волк схватил его за загривок, разорвал на куски и проглотил. Перепугался осел, хотел было бежать к отаре, тревогу поднять. Но волк и его схватил за глотку, тут-то и пришел ослу конец.