Фридрих Горенштейн - Бердичев [сборник]

— Кого ты ударишь, мама? — отвечал я. — Кого ты ударишь? Свое солнце?

Бедная моя мамочка, сколько я ей доставлял и продолжаю доставлять огорчений. Позавчера получил от нее письмо, как она пишет, «пропитанное слезами». Кто-то ей намекнул, будто я собираюсь подавать заявление на выезд в Израиль. Неприличные, аморальные люди, писать такое старой женщине с больным сердцем. Узнать бы, кто это сделал. Впрочем, если подумать, поразмышлять, то кажется, возможно, вполне допустимо, что она догадалась об этом из моего собственного письма. Когда у меня болели зубы, я был так измучен и ожесточен, что сам не понимал, о чем говорю, а тем более пишу. Какой я все-таки хазер, до сих пор не ответил, не успокоил. Ведь она там волнуется, наверно, ночи не спит. Ветеран партии, а сын собрался в Израиль.

Взял такси и помчался на главтелеграф. Пока ехали, все время нервничал — то пробки, то объезд, то на Комсомольской площади шофер побежал за сигаретами и черт знает сколько пропадал. На метро добрался бы не только дешевле, но и быстрее. Наконец доехали. Расплатился, не дав на чай в наказание за плохую езду, выскочил из такси, провожаемый криком:

— Пидор гнойный!

Оглянуся, огрызнулся:

— Жлоб с деревянной мордой! — и сам себе тихо, почти шепотом: — Спокойно, спокойно… Обалдуй! — крикнул еще сильней, так, что отдало в затылок.

Таксист вытащил из багажника отвертку. Погромщик. Поспешил от него прочь. Так спешил, что на широких лестницах главтелеграфа споткнулся, упал, сильно ударившись коленом и вызвав смех прохожих. Подлецы! Действительно, в определенные моменты можно понять Киршенбаума. Кажется, сам бы убежал куда-нибудь, даже на далекую планету, лишь бы прочь отсюда. А вот так, взять бы, да бросить эту землю «законным сынам отечества», пусть подавятся, эту планету, экологически загрязненную с ее двадцати одним процентом кислорода. Первобытные ящеры таким составом воздуха дышать не могли бы. Может, «законные сыны отечества» надеются на то, что мы вымрем, как первобытные ящеры? Немцы в свое время довели нашу процентную норму кислорода до нуля. Дышать пришлось, первоначально, выхлопными газами автотранспорта, а затем всю дыхательную сферу, всю атмосферу для евреев изготовляли в Гамбурге на заводах «И. Т. Фарбениндустри». Ну, до Гамбурга эти еще не дошли, но от Нюрнберга уже недалеко.

К счастью, свежая атмосфера в зале главтелеграфа несколько успокоила. Воскресное утро, никаких очередей у почтовых окошек не наблюдается. Купил почтовую открытку, говорят, почтовые открытки идут быстрее, чем письма. Сел у столика и отвратительной почтовой ручкой начал скрипеть и царапать о том, что немного болели зубы, но теперь уже все позади, немного переутомил нервы, но теперь уже все в порядке. Написал, что моя диссертация по железной замазке почти утверждена и я без пятнадцати минут кандидат наук. В институте отношение ко мне замечательное, и, возможно, я получу повышение по должности вплоть до замначальника отдела. Это уж написал без всяких оснований, просто чтоб убедить, успокоить, доказать — мамины опасения напрасны. Однако как непосредственно сформулировать то, что ее особенно волнует? Написал, прочел — зачеркнул. Еще раз написал — опять зачеркнул. В сердцах разорвал открытку. Оглянулся — какая-то женщина смотрит на меня тревожно, как на пьяного или сумасшедшего. Встал с опять по-ночному колотящимся сердцем. Ныли зубы. Странное дело, зубы у меня здоровые, но после перенесенной боли стоит понервничать — и нервы бьют по зубам. Пошел, чтоб купить новую открытку, но по дороге меня осенило — почему бы не дать телеграмму? Открытка все равно будет идти несколько дней, а телеграмму мама получит в крайнем случае завтра утром, а, если повезет, то и сегодня вечером. Разумеется, еще быстрей позвонить по телефону, но начнутся вопросы, расспросы, кто знает, какого характера и куда это приведет. Начну маму успокаивать и вдруг сам разрыдаюсь. Нет, лучше телеграмму. Прекрасный жанр — словам тесно, мыслям просторно. Взял бланк, написал: «Дорогая мамочка. В гости к дяде Изе я не еду. Тысячу раз целую. Твой любящий сын Веня». Подал бланк в окошко. Телеграфистка прочитала, скользя над бумажкой карандашиком, и улыбнулась, явно ехидно. Неужели мой намек так ясен, так прозрачен? Неужели неудачно зашифровал? На душе глупо, стыдно, беспокойно… Выходя из дверей главтелеграфа, столкнулся с каким-то человеком, который нечто мне сказал. Услышал только — «…жжж…». Что? Он сказал мне: «Жид?!»