Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

…В маленькую, непарадную синагогу на Лермонтовском, я впервые приехала в тринадцать лет, (как раз в возрасте еврейского совершеннолетия — когда мальчику положено иметь Бар-митцву, а девочке Бат-митцву: выйти перед всем народом и сказать речь, о том, чему ты собираешься посвятить всю дальнейшую жизнь. Я надеюсь, что когда-нибудь у всего мира будет одна религия, созданная из всего лучшего, что есть в разных — тогда, пожалуйста, обязательно не забудьте про Бар-митцву!)

Большая парадная синагога всегда была закрыта, а когда открыта — то полна иностранцами и стукачами, иностранцы давали зеленые деньги,

стукачи и менты, с большим энтузиазмом, нежели в других местах, играли в «казаки-разбойники», а я старалась держаться от всего этого подальше, потому что мама мне однажды сказала:

— Я уверена, что ТАМ до сих пор пытают. Я уверена, что у них есть методы,

чтобы сломать почти каждого. Сломают, и станешь предателем. Самое лучшее — не маячить у них перед глазами, не давать им повода вообще обратить на тебя внимание.

Идея была хорошая. Она не вполне удалась — ни мне, ни маме. Да и героизма в нас оказалось, хоть и не намного, но больше, чем мы предполагали. Однако совет не лезть зазря на рожон — я старалась выполнить и от Большой синагоги, открытой по праздникам, держалась подальше.

А тут, в маленькой, всегда прямо от дверей сильно пахло старческой мочой — и первое, что встречало тебя — была огромных размеров буква «М» на дверях мужского туалета. Женского не было вовсе. Женщинам нужно было идти наверх, и я шла. Наверху было уютно и можно было спокойно наблюдать за стариками.

Сначала они молились, а потом все садились за длинный стол, пили лимонад из зеленых бутылок и закусывали селедкой! И все хором пели — ужасно красиво:

Ло мир алэ, а нейнэм, а нейнэм,

тринкене глэсэлэ ван…

Я учила английский и догадалась, что «ТРИНКЕНЕ ГЛЭСЭЛЕ ВАН» — значит «выпьем стаканчик винца». А остальных слов не понимала. Мой двоюродный дедушка с папиной стороны — был старостой в этой маленькой синагоге. Никаких больше слов я не понимала и через некоторое время уходила по лужам к Николе Морскому, где так понятно, до слез — как колыбельная (и на том же языке) пели:

Господи, помилуй…

С Богом надо говорить на том языке, на котором ты поешь своему ребенку колыбельную, или на котором ее пели тебе, а колыбельные мне пели папа и дедушка — больше никто. Потому что им было положено меня укладывать — для моего счастья. Дедушка пел:

Доля матросская, жизнь разбитая,

Как ты горька и трудна,

Потом и кровью, копейка добытая,

Долгие ночи без сна…

(Я думаю, в партии «Митьков» имею полное право на партбилет №0 — еще перед Шагиным), а папа — пел уже про Последний Троллейбус, про Леньку Королева, а иногда и прямо про Бога:

Господи, мой Боже, зеленоглазый мой….

Пока земля еще вертится и это ей странно самой,

Пока ей еще хватает, времени и огня,

Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня…

Ирка, стало быть, побывала в Аппер Ист-сайдской синагоге, а я в ту пору на вопрос, куда я хожу — в церковь или в синагогу, честно отвечала, что в таких случаях (то есть, когда душа тоскует и просит ее куда-нибудь сводить — где есть другие души) хожу в кабак.

И в этот вечер я решила отправиться именно туда. Ну не совсем в кабак, а в маленькое русское кафе «Энивэй», что значит — «В любом случае», тайно надеясь, что уж там-то я, в любом случае, подцеплю какого-нибудь кавалера, а если повезет, то можно и на Большое Светлое Чувство наткнуться ненароком.

В «Энивэе» сидел Ося Чурбаков.

Настоящее имя, этническая принадлежность, вероисповедание, возраст и пол Оси — были загадкой для всей русской общины. Осины рассказы о себе — содержали информацию туманную и невероятную. Считалось, что родился он в Англии в семье шпиона, но какой страны — неизвестно. Говорили что-то странное типа — Румынии или Албании… Некоторые москвичи помнили Осю в качестве золотого московского мальчика. Усы у него точно росли — но это не являлось доказательством того, что он мужчина — голос его тонкий и визгливый — как раз доказывал обратное. Евреев он не любил, но деньги зарабатывал, вот уже двадцать лет ведя в газете «Новое Русское Слово» рубрику: «Протяни руку брату!» — писал статьи для Хеаса по сбору благотворительных средств, (в общем, вполне трогательно участвовал, как мог, в раздаче одеял). На вид ему было в ту пору лет пятьдесят пять, но в его рассказах о себе часто мелькала странная фраза: «Помню, лежим мы в окопах…». В каких на хрен окопах? Непонятно… Может в Африке? Иностранный легион? Некоторые считали, что Ося — англичанин. (Это считали самые глупые и доверчивые). Другие сходились на том, что Ося обыкновенный еврей, продолжающий семейный бизнес, то есть, работающий шпионом, как и его отец. В общем, — очередная легенда Русского Нью-Йорка — эдакая истеричная полубаба с толстым задом, туманно намекающая на военно-героическое прошлое. Меня Ося терпеть не мог — неизвестно за что. Он был когда- то влюблен в мою маму — красавицу — не хуже Ирки, но мама его отвергла. Я тут во всех случаях была не причем.