Генрих Шеф - Записки совсем молодого инженера [Повести и рассказы]

— Огонь — пли! Огонь — пли!

Длинные короли падают, взбрыкивая толстыми пятками, и теряют головы. Кони скалят зубы. А офицеры лихо и веером закручиваются на черно-белой доске. Только когда тихо прихлопывает входная дверь, знакомые шаги шаркают по полу и ключ, легонько позвякивая, ищет на двери замочную скважину, я вспоминаю, что должен был прийти в угловой магазин.

Ах! Я бегу к двери. Вдруг это не мать? Конечно это не она! Я добегу… Я успею… Еще не поздно. Еще даже радио говорит.

Но мать входит. Кладет сумку на пол. В животе у меня становится холодно. Я замер посреди комнаты, а Юрка, не глядя на нас и ничего еще не подозревая, стукает по-прежнему шахматами в углу.

Как это я позабыл? Как же я позабыл?

Плохо, нехорошо. Но дальше уж происходит совсем никогда не бывалое.

Поставив сумку, мать быстро подходит ко мне и бьет меня по щеке.

Я слепну от обиды. Я не плачу. Я вижу Юрку внизу. Он разинул рот и глаза. Зачем? Я не слышу, что мать там кричит, пытаясь сдержаться. Зачем же она? Юрка тихо встает и проходит где-то внизу. Вот и перед ним мне немного стыдно — он все видел, скорей бы ушел.

— Иди встань в угол.

Я молчу. Мне не сказать ни слова.

— Иди встань в угол!

Я сажусь на диван. Я сложился как перочинный ножик, который раскрыли наполовину. Ноги мои пляшут одна перед другой, горло дрожит, я ничего не вижу, я сжимаю пальцами плечи, чтоб не трястись, но напрасно. Я падаю на бок, и то, что потом начинается, — это уже не плач и не слезы, и вообще я не знаю, что это такое.

Мать сразу пугается. Она подходит, садится. Она гладит меня и успокаивает. А я не могу говорить, Я вздыхаю и дышу как собака. Жалею только, что нет дома отца.

Куда он уехал? Разве он бы позволил? Разве он бы позволил?

И мать сама дрожит.

— Дурной, — говорит она. Больше она ничего не может сказать. И это хорошо. Что бы она еще стала тут говорить? Она гладит мне плечи, голову. Я устаю. Я уже забываю. Мне лучше. Вот, мама меня сразу простила . Но потом, раз за разом, я опять вспоминаю все с самого начала и вздрагиваю от боли…

Ах, этот угол!

«Смотри, поставлю в угол… Иди, встань в угол…»

А то еще поставят тебя на кухне. Соседи ходят, готовят обеды, все видят: вот, его поставили в угол! — а я у окна нарочно вожу пальцем по подоконнику. Нет, это я сам захотел и стал здесь. Мне нравится тут разглядывать царапины на краске и гонять в разные стороны мух. Я даже отодвигаюсь немного к середине окна: я совсем не в углу. Просто стою и гляжу. У меня здесь свои дела. Просто я гляжу за стекло. И никто не знает, зачем я здесь стою…

Но тогда говорят громко:

— Куда ты ушел? Встань в угол…

Хочется убежать на лестницу — во двор и вообще в город, даже из города.

Вот пойду и утоплюсь. Как они тогда обо мне будут плакать!..

Я увлекаюсь. Минуты летят. Я вижу мост, где можно легко прыгнуть в воду, а потом утопиться. И вот я мертвый. А все обо мне плачут. Здорово! Все меня снова любят и сильно жалеют… Но потом вспоминаешь, где ты стоишь, и опять хочется куда-то уйти: конец, скорее конец.

Бабушка спасала меня от этих углов. Она приходила и сразу видела, что что-то неладно.

— Опять нашалил?

Она спрашивает мать, а та уже успокоилась, скоро меня можно простить , но пока, по ее мнению, еще рано прощать, мать рассказывает бабушке, что случилось, та улыбается и говорит уже прямо со мной:

— Иди сюда.

Мама хмурится, я гляжу на нее. Можно?

— Иди уж, иди, — говорит она.

А я уже радуюсь. Мама тоже улыбается невольно. Вот и конец! А бабушка берет меня на колени:

— Как же ты так?

— Да вот…

Я говорю что-то длинное, где я, кажется, виноват, но все же и не совсем виноват, а вроде бы и совсем не виноват, а виновато что-то другое. Бабушка открывает варенье:

— Попробуй.

Она живет на другой квартире и приходит к нам редко. Мы к ней тоже редко все ходим, А она приносит варенье. Каждый раз какую-нибудь небольшую банку для нас: сама покупала на рынке осенью ягоды и варила его…

Мы потом садимся пить чай.

— Иди попроси у мамы прощенья.

— Мамуся, прости меня, пожалуйста. Я больше не буду.

— Хорошо. Садись. Пей.

Я целую мать…

А потом бабушке плохо, она умирает. Мать плачет. Это длинные дни. Мама со мной не ночует, Я сплю дома один. Вечером меня ведут на другую квартиру. Там ходят врачи. Я сижу на кухне. Дверь в комнату приоткрыта. Никто не подходит закрыть ее. Рядом со щелью на полу стоит таз. В нем что-то жидкое и красное. Может быть, кровь? А потом врачи уходят. И мать говорит: «Иди домой». Она дает мне поесть. Я ухожу. Я опять ночую один. А утром я снова прихожу к маме туда .