Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

В сезоны, когда не мешал лёд, паром, как средство передвижения, отличался исключительной надёжностью, поскольку не зависел от причуд двигателя внутреннего сгорания, а продвигался к другому берегу посредством натяжения каната, протянутого между берегами; иначе, чтобы паром поплыл, канат надо было просто вытягивать из-под поверхности воды. А то находился местный умелец, который устанавливал барабан, такой же, как колодезные барабаны, и процесс перемещения парома с одного берега на другой становился, таким образом, забавой; то есть паромщик одной левой мог крутить ручку барабана, правой рукой мог держать стакан, папироску, да что угодно, и если был в хорошем настроении, мог выкрикивать что-нибудь скользкое пассажирам женского пола, а мужикам мог направлять шутки мужского содержания.

Шофёр вдруг очень заторопился; он, оказалось, хотел вернуться до наступления темноты. Ещё оказалось, он очень жалел, что вообще связался с поездкой — бензин извёл, грузовик потрепал, убил уйму времени, утомился, и всё за какие-то гроши. Всё это он высказал, как бы надеясь, что ему подбросят ещё. Пассажиры, уже выгрузившись на землю, молча выслушали его и замедленно отошли. Шофёр хлопнул дверцей громче, чем надо, сорвал грузовик с неуместной скоростью, так что прокрутившиеся шины завизжали, как ударенная собака.

Мужик, знавший толк в аккумуляторах, навьючил на спину тяжёлый рюкзак, в котором, очевидно, находились один или два аккумулятора, потопал вдоль берега по тропинке, и этим манёвром показал, что переправа ему не нужна. За ним неожиданно последовали все остальные, кроме бабки.

— Куда вы? — крикнул им Перетятько, но никто даже не обернулся.

Бабка тоже вдруг стала лицом, как будто, с Перетятько не знакома, обвесила тело своими пожитками и двинулась в сторону избушки. Перетятько ещё раз оглянулся на группу, удаляющуюся от причала, подумал: «куда они попёрлись? все, вроде, хотели через реку», потом опять поглядел на бабку, которая пусть и в одиночестве, но двигалась в сторону реки, и потянулся вслед за бабкой.

Избушка была из одной комнаты, с несколькими нарами вдоль стен. Под окном, глядящим в сторону причала, стоял грубо сколоченный стол. На нём среди нескольких окурков, хлебных крошек и тусклых стаканов взгляд выделял вещи для дела: железную шкатулку на замочке, блокнот и огрызок карандаша. Избушка была бы совсем безлюдной, если б за печкой, на нижних нарах не похрапывал человек. От звуков ступивших в избушку людей он заворочался, вскинул голову, сел и хриплым голосом сообщил, что он не транзитный пассажир, а заведующий переправой, а также дежурный и кассир.

— Предупреждаю, — продолжил он, яростно почёсываясь везде, даже в интимных закоулках. — Транспорт в райцентр сегодня не ждите.

Перетятько бы тоже почесался, что он и делал втихаря, пока они тряслись в грузовике, но так вот, почёсывать срам при народе он никогда бы не осмелился. «Деревня, деревня», — усмехнулся гордый житель столицы района, отвлекаясь от зуда под животом посредством сжатия челюстей.

— Откуда вы знаете о транспорте? — спросил он, оглядывая избушку в попытке увидеть телефон. — Чего-то я не вижу аппарата.

— Какой тебе чёрта аппарат! — засмеялся паромщик и закашлялся. — Где ты тут провода увидел? Ты, я гляжу, с городской психикой. Что ли, в райцентре проживаешь?

— Ага, — кивнул Перетятько.

— Сытно живёте вы там, гляжу.

— Да ничего, — сказал Перетятько, парируя прозрачную иронию демонстративными хлопками по большому голодному животу. — Своё едим. Взаймы не берём. Так что, какое у вас расписание?

— И телефон! И расписание!.. А ресторана тебе не надо? Так вот, расписание наше такое. Есть пассажиры — перебросим. Нету — покурим, отдохнём. Вот тебе и всё расписание.

Перетятько полез в карман за деньгами.

— Сколько берёте за билет-то?

— А сколько б не брали. А только вот что. Скота у вас нет, барахла немного — я вас и на лодке перевезу. Но там, понимаете, как хотите. На другом берегу я не причём, если даже вас волки слопают. Спать-то где будете? На болоте? Я же сказал, что до утра транспорт в райцентр не ожидается.

— А я и не еду, — сказала бабка, как женщина, более сообразительная в вопросах, касающихся удобства и особенно безопасности. — Я ночевать остаюсь здесь.

— Слушай мамашу, — сказал паромщик. — Она хоть и баба, а с мозгами.

Тут и Перетятько сообразил, что через реку на ночь глядя нет никакого здравого смысла. Здесь хоть избушка, и нары имеются, а там болотистая низина. Но он уж давно проголодался, и жизнь до утра без какой-то еды его совершенно не устраивала. Он затронул вопрос о пище, на что паромщик ему отвечал, что он отправляется спать в деревню, до которой четыре километра, и что они, Перетятько с мамашей, могут к нему присоединиться. Однако, заметил он, в той деревне они не найдут никакого ночлега, даже за деньги не найдут; но если, конечно, деньги хорошие… Он сделал паузу, чтоб пассажиры сообразили, что к чему, но те отвели от него глаза и поскучнели физиономиями. Такая неконкретность означала, что пассажиры хорошими деньгами либо никак не располагали, либо имели их, но скупились. Прервав свою паузу, паромщик прохладным голосом заявил, что если они не будут телиться, то успеют добраться до магазина как раз до его закрытия. Перетятько, конечно, согласился, а бабка в деревню идти отказалась. У неё, бормотнула она полувнятно, было чем заморить червячка.