Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Мужик остолбенел от несправедливости.

— Эй ты! — завопил он вслед и побежал догонять машину. Шофёр не хотел, чтоб тот сразу догнал, и когда, наконец, мужик сравнялся, вскарабкался в кузов и осел, тяжело дыхание переводя, оскал шофёра как бы прояснился под влиянием улучшенного настроения.

— Чего он всё лыбится, да лыбится? — негромко вымолвил Перетятько.

— Ай нет! — бойко откликнулась бабка, с громкостью голоса перехлестнув, но тут же громкость отрегулировала на шофёру недоступные децибелы. — Это не то, чтобы он лыбился. У него, это значит, рот дефективный. Говорит, что производственная контузия. А кто ему верит? Да никто. Думают, в морду его ударили, как раз, когда он оскалил зубы. Отбили ему мускулы улыбочные, вот он теперь ими и не шевелит. Скалится всё время, как вампир.

Мужик одобрительно закивал на приятный ему комментарий.

— Это что! Подумаешь, лыбится, — разговорилась Поликарповна. — Вот, рассказывали мужики, в другой деревне парнишка жил. Молоденький, только пятнадцать исполнилось. Ничего в нём такого особого не было. Курносый. Наверно, похожий на этого, — ткнула локтём в бок Перетятько. — Только не жирный, как этот хряк, — ещё чувствительней ткнула в бок.

— Ты это!.. — сказал он, отодвигаясь. — Тебя бы так локтем, небось, заорёшь.

— Неужто почуял? Да как же это? У тебя там подушка, набитая жиром.

— Сама ты подушка, — огрызнулся, не желая особенно собачиться. С такими агрессивными бабёнками лучше далеко не залезать. Унизят так, что не дай бог.

— Так слушай, — говорила Поликарповна в сторону мужика. — Парнишка был что ни есть местный. Учился, вроде бы, на тракториста в Залежаевском ПТУ. Говорили, в карты до жути резался. Курил с тех пор, как из люльки вывалился. По полу, должно быть, впервые, пополз, а там недокуренная папироска. Втянул пару раз, и пристрастился. Чуть позже попробовал самогон, с тех пор, говорят, от воды оказывался, недостаток жидкости в организме восполнял с помощью алкоголя. Его учительница спросила: какую мечту ты лелеешь, Витенька, чего бы ты больше всего хотел? А он отвечает: бутылку водки!

Мужик с Поликарповной захохотали, и Перетятько пришлось к ним примкнуть, чтобы не стали издеваться над отсутствием чувства юмора.

— Но дальше с ним чудо приключилось, — продолжала рассказывать Поликарповна. — Пошёл он на речку, с бутылкой водки. Ближе к вечеру. После дождя. Закат был, и радуга во всё небо. Он так вдруг расчувствовался на красоту, что протянул к ней свою бутылку. Как бы: давай, мол, со мной за компанию. Даже забыл на камень присесть, на тот, на котором всегда сидел. Утром старуха корову вывела, глядит, человек стоит у реки, и кому-то протягивает бутылку. Дальше пошла, обернулась, — стоит, и ничего не поменялось. Ещё прошла, ещё обернулась. Стоит, как будто, окаменел. Старуха к нему близко подошла. — Ты чё, Витенька? Что стоишь? А он не шевелится, не отвечает. — Ладно чудить, — говорит старуха, и по руке с водкой пришлёпнула. А рука даже не закачалась. Старуха его по заду хлестнула, и нет, никакого шевеления. Глаза открыты, весь, как живой, а будто, как памятник неподвижный. Потом вся деревня сбежалась на чудо. Три мужика в него упирались, как в грузовик, в колее застрявший, а он — ни с места, стоит, как вкопанный. И отвёрткой в него потыкали, и молотком, и даже кувалдой, — а на нём ни одной царапинки. Мужики до того все обезумели, что надрались до полусмерти. Один из них разогнался на тракторе, врезался в Витьку, разбил технику, а на Витьке — и ни царапинки.

Бабка надолго замолчала.

— Так дальше чего? — не стерпел мужик.

— А ничего, — сказал бабка. — День простоял, а потом исчез. Из газеты писаки приезжали, интервьюировали всех подряд. А доказательств — никаких. Только одно доказательство было — не видели Витьку с той поры. Милиция всех жителей заподозрила, прислали следователя, копались, да кроме рассказов об окаменении не к чему было зацепиться.

— Не врёшь ты, бабка? — спросил мужик.

— А хошь, я тебе три зуба выбью? — парировала Поликарповна, и дальше все ехали без разговоров.

Поездка оказалась бесконечной, но всё же они, наконец, добрались до неширокой ленивой реки, которая поблескивала у берега хрупким кружевом первого льда. Напротив избушки к крутому берегу приткнулся расхлябанный причал, и примерно такой же причал прижимался к берегу через реку. К ближнему причалу был привязан плот из толстых, обшитых досками брёвен, плот опоясывала оградка из невысоких нечастых кольев, на которые сверху, в виде перил, нашили сосновые горбыли. Прочность оградки и перил не вызывала большого доверия, что подтверждали следы ремонтов, хотя, в этом можно не сомневаться, на перила облокачивались все, кто хотел посмотреть в воду или на что-нибудь вдалеке. Под лишним давлением эта оградка наверняка прогибалась, потрескивала, поэтому все, кто боялся выпасть, на перила облокачивались осмотрительно. Но и в том можно не сомневаться, что не все облокачивались осторожно; на паромах такого типа и в таких медвежьих углах довольно большой процент пассажиров обычно находится под влиянием.