Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Услышав об этом рукопожатии, один незнакомый мне господин иронически усмехнулся:

— А вы не забыли потом вымыть руки?

Я не нашёл, что сразу ответить. Я ответил спустя полминуты, — беззвучно, впиваясь взглядом в свой кофе:

— Сэр, сегодня в моей зрелости я улыбаюсь над собой в возрасте четырнадцати лет. Я был извинительно наивен, но и сейчас многие в мире считают президента США самый могущественным человеком. Я хотел пожать руку президенту, а не демократу или республиканцу, мужчине или женщине, белому или чёрному. Это было моё желание, не самая важная цель моей жизни, быть может, для многих дурацкая цель, но важно, что я её достиг. А любопытно бы вас спросить: если вам такая цель неинтересна, то какая вам цель интересна ?

После немалых колебаний Жидков отправил это письмо в газету «Лос-Анджелес Таймс». Потом ежедневно её пролистывал, пытаясь найти там своё сочинение. Через месяц газета прислала ответ, с благодарностью, очень вежливый, но «к сожалению, Ваше письмо для публикации не подходит».

Лавина обрушивается на человека, переселившегося на чужбину. Лавина впечатлений, переживаний, новых обычаев и законов, нюансов другого языка, эта лавина постепенно вытесняет старые воспоминания. Счастливы те, кто ведёт дневники; эти завалявшиеся тетради тешат забытыми мелочами, которые могут раскрутиться в какое-то давнее происшествие, о котором ни разу не вспоминал. Заплетин часто себя ругал за то, что ленился записывать жизнь. Были два дневника в юности, но он позабыл, что с ними случилось, — то ли он сжёг их, то ли пропали. Однако, была и другая причина того, что в более зрелом возрасте он дневников не заводил: он знал, что когда он покинет страну с ему ненавистной идеологией (он это задумал ещё в институте), его дневники не пропустит таможня.

Между новой и прежней жизнью, между Австрией и Россией, были два часа в самолёте, и эти два судьбоносных часа много лет вспоминались с ясностью, недоступной подробнейшему дневнику. Вспоминался таможенный осмотр, лишивший его серебряной ложки (когда-то подаренной умершей бабушкой), нескольких книг (не самиздатовских, а купленных в книжных магазинах), а также банки с перловой крупой, которую родители всучили, чтоб не пришлось голодать в обстановке, где человек человеку — волк. В эту крупу один из таможенников долго тыкал карандашом, пытаясь выискать драгоценности. Карандаш ничего там не нащупал, но банку с перловкой всё же забрали, чтоб, очевидно, ещё поискать и найденное сунуть в собственный карман. Вспоминался застеклённый переход от пограничников к самолёту, переход, напоминающий стеклянную кишку, высоко подвешенную над землёй, переход, о котором он столько грезил после отъезда друга Щеглова, который в белых штанах, без вещей, остановился среди перехода, закурил сигарету, отбросил спичку, огляделся по сторонам и решительными шагами удалился в мечту Заплетина. Оказавшись в той же стеклянной кишке, примерно там, где его приятель последний раз закурил в России, Заплетин тоже остановился и попытался в толпе провожавших, отгороженных отблёскивавшими стёклами и железными прутьями ограды, разглядеть родителей и друзей, но все слились в безликую массу. Он помахал рукой этой массе и повернулся к ней спиной.

«Как развернётся новая жизнь? — думал он в кресле самолёта. — В том, что мне, не еврею, а русскому, удалось получить визу в Израиль, я должен Бога благодарить. Наверное, будь я совершеннее, я благодарил бы только Бога, но я осмеливаюсь полагать, что мне помогли и мои достоинства, — настойчивость, воля, смелость, терпение. Однако, кто наделил меня этим, кто в какой-то зыбкий момент обратил негативное в позитивное? Господи, как я тебе благодарен»!

Самолёт стал снижаться, в окнах покачивалась аккуратно расчерченная земля. Колёса дотронулись до Австрии, он перекрестился, — всё! И, поглядев на часы, запомнил, — запомнил, кажется, навсегда, что вторая его жизнь началась 15 июня в 11 часов 45 минут, по новому, то есть по Венскому времени. Он сошёл с трапа, вздохнул полной грудью, глянул в глазок фотоаппарата, наведённого кем-то на только что прибывших.

— Куда вы? — спросила их у трапа круглолицая девушка из Сохнута, в свободном, из грубой материи платье. — Если в Израиль, сюда, пожалуйста.

— Мы не в Израиль, — ответил Заплетин.

— А куда?

— Ещё не решили.

— Ваши фамилия, имя и отчество…

Потом началась возня с чемоданами. Багаж отправлявшихся в Израиль собирался в отдельную кучу, чтоб погрузить на самолёт, уже стоявший неподалёку. Всем, кто решил остаться в Вене, чтоб эмигрировать в Америку или в другие части света, разрешили взять только по чемодану. Остальное — потом, когда устроитесь, — успокаивали толпу. Заплетин открыл свои пожитки. Обе кастрюли были погнуты, сломался будильник, разбились три чашки, но всё остальное не пострадало. Из всех чемоданов выбрали всё, что вначале понадобилось бы в Вене, и пару часов, ожидая автобуса, гуляли по венскому аэропорту. Ну и техника, ну и прогресс, — восхищались российские переселенцы туалетным диковинкам Запада: поднёс руки к крану — вода потекла, убрал — автоматически прекратилась; унитазы сами спускали воду; все туалетные стены зеркальные, чуть зазеваешься — лоб расшибёшь.