Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

В самом дальнем углу от печи мать соорудила настоящую кровать, с простынями, наволочками, одеялом, и хорошо, что на полу, где было надёжнее и прохладнее, чем на узкой неустойчивой скамье. Мылись они неторопливо, касаясь друг друга частыми взглядами, осторожно окатываясь водой, чтоб не забрызгать свою постель. В сумраке, загадочном от пара и трепетания теней, тонкое белое тело девушки раззадоривало Литовкина, и как замечательно было знать, что вскоре оно ему достанется. Чем не восхитительная работёнка!

Совершив, как положено по инструкции, серию ласок и поцелуев, и начав главный процесс дефлорации, Литовкин почувствовал что-то не то, то есть что слишком легко получилось. Катя вскрикнула, как бы от боли, но он усомнившись в её реакции, оглядел внимательно простыню. На ней — ни единого пятнышка крови.

— Почему же без крови? — спросила девушка, положив ему голову на грудь.

— А это ты мне давай расскажи.

— Выходит, я родилась такой? У других, я слыхала, тоже бывает крошечная девственная плева, которая не рвётся никогда.

— Ты мне лапшу на уши не вешай, — сурово реагировал Литовкин. — Честно признайся, что так, мол, и так. Иначе, не ручаюсь за последствия.

Катя спросила, что за последствия. Он объяснил, что клиенток не девственниц отправляют в исправительные лагеря, и, кроме того, на остаток жизни они теряют право на замужество. И повторил, что ему важно её чистосердечное признание.

— Я нисколько не виновата, — сказала Катя дрожащим голосом. — Отец меня по пьянке изнасиловал.

Литовкин не очень-то ей поверил: в деревнях у таких симпатичных девиц кавалеров было хоть отбавляй. А отца приплела, чтобы разжалобить. А, впрочем, может и не врала. Такой мужик, как её папаша, по пьянке мог сотворить, что угодно. Стараясь Литовкина ублажить, Катя медленными поцелуями покрыла всё его тело мурашками. Потом нависла над ним мордашкой, по которой запутавшимися ручейками стекали её платиновые волосы, поглядела ему в глаза и сиплым голосом проговорила:

— Возьми меня замуж. Я люблю тебя!

«Ещё одна», — подумал Литовкин. Такое он столько раз уже слышал от своих прежних клиенток, что оставалось заключить: большинство собирались выйти замуж за какого-то парня либо в деревне, либо в ближайшем городке не по любви, а ради того, чтобы с родителями не жить, чтоб не остаться в старых девах, чтобы в город переселиться, чтобы кто-то их защищал от назойливости других…

— Да я бы не прочь, — вымолвил он, хотя жениться не собирался ещё лет двадцать, по крайней мере. — Но гуцы должны быть холостяками. Иначе, меня лишат лицензии, и я потеряю свою работу.

— Ты такой сильный, умный, красивый! Ты легко найдёшь другую работу.

«Как объяснить, что эту работу я выбрал именно потому, что не умею любить одну женщину, что я неисправимый многолюб?»

— Бросишь меня, я с собой покончу. Ненавижу эту деревню! И всех, кто живёт здесь, ненавижу. Мужики мне проходу не дают. Какие-то даже угрожали: не дашь, худо тебе будет. А что, они и убить могут. А мой папаша? Чего думаете, он без топора не вылезает. Даже чтоб за водкой в магазин, топор затыкает себе за пояс.

Она обольстительно изогнулась, огладила худенькие бёдра и крепкие маленькие груди:

— Ну чем я тебе не подхожу?

— Подходишь, подходишь, — сказал Литовкин, опрокидывая девушку на спину, и сделал с ней то, что по инструкции дефлорацией не называлось.

Потом он сходил к своему халату и вернулся с бутылкой коньяка.

— Давай, Катенька, за знакомство.

Коньяк после процесса дефлорации был многократно проверенным способом утешить (если требовалось утешение), отвлечь, расслабить, развеселить и девушку, и себя.

Пока они отсутствовали в бане, мать закончила чистку токсидо, нагуталинила мокасины, подмела ещё раз полы в доме, сходила в амбар, погремела посудой, и, не зная, что ещё сделать, уселась рядом с дремлющей кошкой. Отец, тем временем опустошив всю подарочную бутылку, тоже сидел на скамье против матери и мрачнел с каждой минутой.

— Что они там, сукины дети! — наконец, прорычал отец и грузно поднялся со скамьи.

В коридоре ощупал карман телогрейки, но вспомнил, что выбросил пустышку. Как всегда, покидая дом, он не забыл подхватить топор и вышел в морозную темноту. За порогом он постоял немного, потом, раскачиваясь и оскользаясь, порой даже падая на снег, двинулся к еле видимой баньке.

Из глубины крепкого сна они не услышали скрипа двери и лёгкого повизгивания половиц под ногами приблизившегося мужика. Он постоял над ними, покачиваясь, глядя на обнявшиеся тела. Заметил бутылку на полу и жадно её опустошил. Потом в голове его что-то взорвалось…