Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Пока Басамент, Жидков и Заплетин обсуждали детали земельного бизнеса, детали, которые Литовкину показались неинтересными, он под предлогом освежиться вышел из ресторана на улицу. Странно, что он, покрутившись в жизни там, где курили все подряд, сам никогда не начал курить; а тут он подумал с сожалением: «Жаль, не курю. Хорошо б затянуться. И руки были бы как-то заняты и голова бы, глядишь, прочистилась. Куряки недаром ведь, чтобы расслабиться или чего-нибудь обдумать, то и дело затягиваются сигаретой». «Ещё не поздно, ещё не рано, я выхожу из ресторана», — услышал он знакомую песню, приглушённую стёклами и шторами. «Но в песне, кажется, по-другому: Ещё не поздно, ещё не рано, не ухожу я из ресторана. А я уходить и не собираюсь». Улица была почти пустынна. Пара прохожих через дорогу. Он и она, он в майке и шортах, в резиновых шлёпках на босу ногу, она в мешковатом цветастом платье, оба из Мексики недавно, и, без сомнения, нелегалы. Литовкин открыл тугую дверь и заорал продолжение песни « А я гуляю, а я хмелею, и ни о чем не плачу, не жалею » , подмигнул встрепенувшейся Риммочке, вернулся за свой, пустой пока столик, выплеснул в рот остатки водки, и только что увиденная мексиканка обратилась в случившееся вчера.

Вчерашний полдень нагрянул внезапно, как звон будильника в крепком сне, и, не мешкая, стал удаляться, куда навсегда удаляется прошлое, а Литовкин всё валялся на кровати с немолодой смуглокожей женщиной, которую вечером подобрал на автобусной остановке. В своём мешковатом ситцевом платье она походила на крестьянку, попавшую в город и заблудившуюся, у которой к тому же украли сумку со всеми деньгами и документами. Литовкин, всмотревшийся в эту женщину с вечно грызущим его томлением, предположил другой вариант, который в условиях Лос-Анджелеса был значительно ближе к правде: скорее всего, эту крестьянку нелегально перебросили через границу между Мексикой и Америкой.

Бабник яростный, неразборчивый, не брезгливый к кому угодно, лишь бы субъект, с которым он спал, имел минимальный набор женских органов, Литовкин начал переговоры, но напоролся на жёсткость в лице и на пару испанских слов, брошенных резким крикливым голосом, будто два камня в него бросили. Он, однако, не отступил, а жестами, понятными любой национальности, а также выдавив на лицо улыбку сердобольного мецената, пригласил крестьянку к себе домой поужинать, помыться и заночевать. Она в ответ ужаснулась лицом, замахала руками, как пчёл отгоняя, или как если бы ощутила нечистую силу перед собой, и даже в сторонку отбежала.

Один за другим подходили автобусы, она не садилась ни в один. «Значит, — сделал вывод Литовкин, — крестьянке некуда было ехать, либо нечем было платить». Он терпеливо сидел на скамейке, ожидая, что будет дальше, потом рискнул на новое приглашение. Крестьянка на сей раз была повежливей, но ему, тем не менее, пришлось с ней ещё долго повозиться, прежде чем она согласилась сесть в автобус к его дому. Ему попадались простолюдинки, и он никогда не мог толком понять, почему какой-нибудь крокодил с тощими сиськами до живота, с бесформенным, ближе к квадрату телом, с красными мозолистыми ручищами, — почему такая ломается дольше, значительно дольше, чем девчоночка, в которой всё просто идеально.

Нечем похвастаться, в Америке многое складывалось неудачно. Впрочем, общее невезение в сферах, причисленных к материальным, его огорчало не бог весть сколько. Больше всего его удручали неудачи с прекрасным полом. Главная боль его исходила от часто посещавшего представления о том, как роскошно устраивались с женщинами ханы, магараджи, князьки и все прочие, у кого их отечественные законы, деньги, власть и даже религия позволяли иметь собственные гаремы. Как страстно желал он иметь гарем, пусть самый скромненький гаремчик! Плюгавый полуграмотный араб владеет лучшей роскошью на свете, а он (утончённый, интеллигентный, с широчайшей русской душой, а уж физически — что говорить, ну чем не идеальная модель для тех скульпторов и художников, кому часами не лень вникать в извилины, выпуклости, полутени обнажённого тела мужчины), — а он себя должен был унижать перед невзрачными простолюдинками…

— Какой-нибудь скромненький гаремчик? — прервал эти мысли Абадонин, успевший на стуле так развалиться, будто он на нём собирался провести остаток этого вечера.

— Идея гаремчика замечательна, какой мужчина о нём не мечтает, — продолжал Абадонин с доброй улыбкой, созерцая оторопь человека, у которого вдруг угадали мысли, не предназначенные для высказывания. — Но ваша идея не для Америки. Здесь и законы не позволяют, да и женщины слишком сыты, сверх меры с мужчинами на равных, и вообще во всём избалованы, чтоб соглашаться жить в гаремах. Открыть гаремчик в другой стране, где законы и религия позволяют? Отчего же, можно, конечно, попробовать, но вы, очевидно, не представляете, сколько за этим суеты, бюрократической волокиты, сколько ручек позолотить. А после последних штампов и подписей знаете ль вы, сколько надобно средств на покупку или ренту помещения, которое, как вы осознаёте, должно быть достаточно просторным, чтобы хватило места для спален, кухни, столовой, каких-то комнат для развлечений в женской компании? А, кроме того, что за гарем, если в нём отсутствуют бассейн, турецкие ванны, сауна, фонтан с лепными фонтанирующими животными, и разные другие прибамбасы, характерные для сералей. А как насчёт полного содержания такого-то количества девиц, и соответствующей прислуги?..