Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

Началась неразбериха. Всюду огонь, перестрелки, стычки, сирены санитарных машин. В «Мажестике» царило настроение как на «Титанике»: сохранять самообладание до полного погружения. То, что Африканская кампания проиграна, все давно знали. Вопрос был один: закончится все Сталинградом или Дюнкерком – окажутся они в котле окружения или все-таки удастся уйти морем. Люди в форме бегали по коридорам, отдавая лихорадочные приказы; всё следовало правилам, которых придерживались до последнего. Мориц упаковал оборудование и письма Фанни в сумку для камеры. Отснятые и чистые пленки, штативы и кинокамеры, погруженные в ящик, уже были в холле. По пути вниз он видел, как два офицера СС выносили из комнаты, которая всегда строго охранялась, тяжелые ящики с боеприпасами. Самолично. Это было странно. Мориц удивился и решил, что в этих ящиках что-то другое, не боеприпасы. В холле кто-то сжигал списки имущества, конфискованного у местных. После войны вы все получите назад, как говорилось владельцам. Вашу мебель, ваши драгоценности, ваши картины. Теперь офицеры все грузили в транспорт, не стесняясь взглядов рядовых. До последнего патрона – да кому это надо. Но об отступлении так никто и не заикнулся. Оборона порта – вот как это называлось. Оборона аэродрома. Все стремились вырваться – на последнем корабле, улететь последним самолетом.

Вскоре Мориц уже сидел в конфискованном «ситроене», который мчался по городу мимо пустых кафе и суетящихся людей. В парке дю Бельведер солдаты сжигали свою форму. Мориц опустил стекло, чтобы сделать последний снимок. Теплый весенний воздух ударил в лицо. Свежий бриз с моря. Запах жасмина и дыма. Теперь, когда все заканчивалось, он мог полюбить эту страну.

Дорога к морю была еще открыта, однако артиллерийский обстрел с запада усиливался, и в порту поднимались клубы дыма. У них не было другого выхода, кроме как ехать прямо в гущу взрывов. На причале царил неописуемый хаос. В асфальте зияли глубокие воронки, краны и склады горели, повсюду убитые и раненые. Грузовое судно с развороченной палубой лежало на боку, как кит, выброшенный на берег.

Это был наш корабль.

Они понеслись дальше, в сторону Piccola Сицилии, к рыбацкому порту, который был пока не затронут бомбежкой. У причала уже стояли вездеходы и грузовики, рядом велись ожесточенные переговоры. Десятки тысяч, сотни тысяч франков быстро меняли владельца, поминутно поднимались цены, которые рыбаки требовали за перевоз до Сицилии – на утлых скорлупках, которым боязно было доверить свою жизнь. Американские самолеты, месье! Британские корабли! А у меня жена и дети! Немецкие и итальянские офицеры грызлись за последние места. На борт попадали лишь те, кто награбил денег, много денег. Высокие чины. Неразборчивые в средствах. Мориц видел, как перегруженные шлюпки выползают в море. Офицеры снимали форму, чтобы их не опознали с самолетов. Сколько их было – тех, кто мог выкупить себя, купить волю? Несколько десятков, может, сотен. На берегу толпились тысячи мужчин. Плохо вооруженных, исхудавших. Отличная цель для истребителей «спитфайр». Не лучше ли им отправиться в Италию вплавь?

Последним бастионом оставалась Эль-Ауина. Летное поле все было в воронках от бомб, выгоревшие скелеты самолетов чернели у разрушенной радиовышки. Но какие-то самолеты еще взлетали. Места в них распределялись строго по рангу. Штабной офицер, составлявший списки, был неподкупен. Мориц ждал два часа под жарким солнцем и смотрел на перегруженные «Юнкерсы Ju-52», которые тряслись по полю и взлетали, держа курс на север. Сколько из них разобьется и без «спитфайров» и американских «тандерболтов»? Они пришлют защитный конвой , так это называлось. В Сицилии уже поднимается эскадрилья истребителей.

Выкликнули и его имя. Мориц едва мог поверить своему счастью. Его киносъемки ставились выше, чем его воинское звание. Без него как человека могли бы обойтись, но в качестве сопровождающего отснятого киноматериала ему позволено было сесть в последний самолет. Чем я заслужил?

Незабываемое: взгляды остающихся товарищей, когда он обернулся в люке самолета со своей фотосумкой на плече. В их юных лицах не было зависти, одно лишь отчаяние. Он сел, пристегнул ремень и выглянул в иллюминатор. Парни стояли на разрушенной взлетной полосе и смотрели на последний самолет. Морицу захотелось снять это – кадр, который вместит все, что он чувствовал в эти недели: осознание поражения, затерянность под чужим солнцем. Но он не извлек камеру из сумки. Он не хотел ввергать своих товарищей в еще больший стыд, снимая их отчаяние. Последний снимок он не сделал.