Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

В ожидании добрых перемен подлетели филипповки. Мороз с треском рвал окаменевшую землю, воробьи замерзали на лету. Но мужики — не птахи, им не пристало сидеть на печи, когда монголы войною грозятся.

Собрала Феклуша Куземку в бор, уехал Куземко, а сама шубейку на себя да цветастый плат и кинулась в церковь исповедоваться к духовному отцу, молодому попу Димитрию. Если уж говорить по правде, то больше пошла за советом — кто еще поможет ей в самом сокровенном деле?

— Грешна, раба божья Фекла?

— Грешна, батюшка, как есть грешна!

— Оговорила ли кого? Зависть ли к кому таишь?

— С чужим мужиком сплю при живом муже, и нету мне с собой никакого сладу, — честно призналась она.

— Работник Куземко? — понизив голос, с явным любопытством и осуждением спросил он.

— Ага, батюшка.

— Достойнее не нашла?

— Ай он плох? И лицом пригож, и статью… Так и мрет душа…

— Грех великий! — строго оборвал исповедь отец Димитрий.

— Что уж делать? Сама знаю, грех творю, завлекая его, а отступиться нет силушки, — грустно вздохнула Феклуша.

Поп недовольно зашмыгал угреватым носом и не дал никакого совета. Исповедь не принесла облегчения, Феклуша все чаще и чаще стала маяться всякими догадками, что за беда с Куземкой, и решила, наконец, что его сглазил кто-то. Много на Красном Яру их, похотливых женок с дурным урочливым глазом, лишь посмотрит на тебя — и чахнуть начнешь, и всю свою красу, и разум весь растеряешь.

Одно лекарство от тех колдовских чар — заговоры на ключевую воду и на мучнистый корень болотный, что зовется обратим. Корень тот целебный нужно мелко истолочь и порошком подсыпать в щи и кашу. И того лучше сходить к колдунье бабке Прасковье, что в одиночку жила в Качинском краю по соседству с острогом. Бабка давно уже зналась с чертями да с ведьмами, не носила нательного крестика, не ходила в церковь, а если когда и была в храме Господнем, то не молилась и не глотала Святых Даров, причащаясь.

Феклуша боялась приворотницу Прасковью, как огня, особенно ее неподвижного со смертной тоской долгого взгляда исподлобья, ее усов и сдавленного мужского голоса — говорит, как из могилы. Но чего не заставит сделать такая нужда! Насмелилась, пошла Феклуша к колдунье. И та приняла ее не так уж сурово, как обычно обращалась с другими, правда, и без особого привета.

— Человек состоит из восьми частей, — оказала бабка, держась рукой за поясницу и потряхивая растрепанными космами. — Сердце у него от камени, тело от земли, кости от облак, жилы от мглы, кровь от черного моря, теплота от пламени, очи от солнца и душа от духа. И ежели напустить порчу хоть на одну часть, человек почнет беситься и кошкою мяукать. Твой-то никак бесится?

— Вроде и нет. Задумчив он, сумрачен.

— Ежли кому навредить хочешь, сыпь мелкий песок на след, а лучше того помет от летучей мыши, — бабка стала что-то искать в туесах и кружках.

— Мне бы порчу из него выгнать, озабоченно протянула Феклуша.

— Эх, матушка, в таком разе ты к знахарю иди, к Нефеду, он порчу изгоняет, а я только напускаю, на том и стою, — прохрипела бабка, выпроваживая женку.

Дед Нефед, крупный, с лысиной во всю голову, с тоненьким — того и гляди порвется — птичьим голоском, послушал, что скажет женка, важно прошелся по избе и опять к ней:

— Так и быть, дам я тебе снадобье от сглаза и порчи. Но про то слова не говори никому. Распарь травку, что дам тебе, да в парное молоко и пой его каждый день. И тогда станешь ты ему в завлекательных снах являться. Зелье, оно и есть приворотное.

Феклуша отблагодарила Нефеда рублем, сунула пучок сухой, ломкой травы в вырез кумачного сарафана и торопливо, чуть ли не бегом, подалась домой. В тот же вечер распарила снадобье в печи и, как советовал знахарь, тайком угостила Куземку. Ковш парного молока опрокинул он единым махом, вытер рукавом русую бороду и усы:

— Пригоже. Ровно баданом пахнет.

— Знать, коровушки травку такую ели, — Феклуша спрятала свои голубые кроткие глаза.

— Пригоже, — повторил Куземко.

У него в подклете в ту заветную ночь она пробыла аж до вторых петухов, понатешилась с Куземкой вдоволь, а потом ей не спалось, пала на колени и долго, истово молилась перед иконой Божьей матери, чтобы излечился он от недуга. Когда ж рассвело, опрометью кинулась к оконцу, чтоб не прозевать, как он станет запрягать коня. А слюда в оконце закуржавела, пришлось греть ее дыханием да тереть ладошкой.

Куземко вышел во двор на едва проклюнувшейся блеклой утренней зорьке. Постоял у колодца в нерешительности, что-то соображая, потянулся и, звонко поскрипывая снежком, заспешил под навес за сбруей. Феклуша проворно накинула шубу — и, виляя полными бедрами, на крыльцо.