Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Тут змея обвилась вокруг шеи Каскара и проговорила:

«Так я плачу тебе за твое добро».

«Но ведь за добро нужно платить добром», — возразил он.

«Пойдем, человек. Кого мы встретим, тот нас и рассудит».

Идут они по степи и встречают пустой летник, лишь одна жердь стоит на месте улуса.

«Рассуди нас, жердь, чем платят за добро — добром или злом?»

«Злом, — ответила жердь. — Я поддерживала юрту, а люди откочевали и бросили меня здесь одну».

«Пойдем до второго суда», — не сдавался мужик.

Видят они лису и просят ее сказать, чем платят за добро. И лиса им:

«Встаньте передо мной оба, и я вас рассужу по правде».

Змея опустилась на землю, а лиса сказала человеку:

«Вот тебе камень».

А змее лиса приказала лечь, как та лежала на земле, когда Каскар ее освободил.

«Теперь вот положи, человек, камень на змею, сделай все, как было».

Каскар положил камень на змею, а та взмолилась:

«За добро злом не платят!»

Но Каскар не слушал ее, он сел на коня и уехал домой…

Много сказок о зверях и людях знает старик Торгай, веселых сказок и печальных.

Город жил в постоянном страхе. По избам передавались появившиеся невесть откуда слухи о злых монголах и киргизах. Говорили, враги собирают, мол, неодолимую силу против Красного Яра. А еще упоминали об Ишеевом хитром лазутчике, который уже все высмотрел, все вынюхал в остроге, а воевода почему-то велел отпустить его в степь с миром. Про воеводу говорили тайно, шепотом — как бы, упаси бог, не дознался про то Михайло Скрябин: «Лиха измена».

По зыбистой степи и по непроглядному чернолесью неусыпно сновали, как челноки, казачьи дозоры, чтобы не подошел противник безвестно, как было в иные тревожные годы, когда за великую нерасторопность свою и привычное благодушие служилые и пашенные люди платили обильной кровью. Окрест сплошными кострами пылали тогда деревни, заимки, скирды хлеба. Иноземцы сотнями уводили в рабство связанных арканами несчастных полоняников. Ветер взвихривал и сметал с обездоленной земли горький пепел пожарищ, да по всей округе слышались безутешные стенания.

Правду говорили старые люди, что гром не грянет — мужик не перекрестится. И вот гром грянул: в нескольких днях пути от Красного Яра монголы! И стали казаки спешно копать рвы вокруг острога, строить надолбы, возводить острожные стены. Да время-то зимнее, холодное, земля на сажень промерзла — не возьмешь ни киркой, ни пешнею. Бросили копать рвы — народ в бор подался сосну валить да возить в город. А плотники принялись растаскивать трухлявые башни и стены да возводить новые. От сутеми до сутеми у острожного тына гудела людская речь да без умолку перестукивались топоры.

Не одни мужики яро потели в те дни, не было продыху и хлопотливым женкам, на плечи которых легли все неизбывные заботы по домашности. Нужно и дров подвезти, и скот пообиходить, баньку мужику ко времени истопить, как он усталый из бору вернется, ребятишек покормить и обстирать.

Феклуше тоже с лихвою хватало работы, когда призвали валить лес и работника-новокрещена. Одна осталась она во дворе на многую скотину, и то надо делать, и другое — хоть разорвись. И о Степанке нет-нет да вздумывала: как там ему, в немирной Киргизской степи? Хоть и старый он, гниль-мужик, а душа в нем — ласковая, понятливая.

Но пуще всего Феклушу донимала мысль о Куземке. Что-то стряслось такое, что бесшабашный, веселый вдруг загоревал, закручинился. Скажешь что — сразу не услышит, непременно переспросит.

И чего только не делала, чтобы вернуть Куземке прежнюю веселость и беспечность. Неделю не отпускала от себя ни на шаг — сказала десятнику, что расхворался Куземко, не может в бор ехать. Днем во дворе под навесом мяли коноплю, шерсть били, у скотины в пригонах чистили. А ночью Феклуша подваливалась к Куземке слабая и покорная, и было ей от Куземкиных ласк душно и мучительно, как прежде, но все же примечала: не тот он и думает о чем-то ином.

Попробовала заманить к себе во светелку, на взбитую пуховую постель. Ни к чему уж обтирать вонючие мышиные углы в подклете, коли мужа нет дома и можно дать себе волю, так прямо и сказала Куземке. А он вдруг ни с того ни с сего выкатил на нее сокольи глазищи и грубо бросил:

— Мыслишь, что будет слаще?

— Может, и так.

— Мы с тобою что телята: где сойдемся, там и лижемся.

— Худо, что ли?

— Пошто худо? Было бы немило, не лизались бы. Никто не понуждает, — рассудил он, вяло махнув рукой: мол, что уж поделаешь, коли так вышло у нас с тобою.