Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Бабук оглядел выставившего пищаль большого и сильного Родиона и, зашмыгав воробьиным носом, готовый по-ребячьи расплакаться от собственного бессилия, глухо проговорил:

— Не сами ехали, бачка, Васька послал. Пороху, дроби дал. Бисеру дал.

— Я, Бабук, все понимаю, — сказал Родион и перевел строгий взгляд на бывшего палача. — Чего стоишь, Гридя, брылы развесил? Вытряхивай-ко из сум, что там есть.

Гридя послушно снял с седла тяжелые заскорузлые переметные сумы, развязал их и стал выкладывать на утоптанный снег кожаные мешочки с порохом, белые головы сахара, радужные роговые гребни, мыло, новенькие замки пищальные. Вытащил он и нож охотничий с простою ручкой.

— Вот на продажу, — сказал Гридя Родиону.

Разглядывая товар, атаман сначала не проявил к ножу никакого любопытства, однако затем протянул руку, чтобы взять его. Но на какую-то секунду он замешкался, и Куземко перехватил сточенный почти до самой спинки нож и округлившимися глазами стал пристально разглядывать голубое лезвие и гладкую березовую ручку. Нет, Куземко не мог ошибиться: это было именно то, что он долго искал, мыкая нужду по бесприютным сибирским острогам.

Только Родион Кольцов вернулся домой, от воеводы явился посыльный. Атаман в чем был, в том и пошел в приказную избу, переодеваться не стал: всегда вопил и грозился Герасим, если вызванные по его повелению замешкивались хоть на минуту. На крыльце приказной избы Родион лоб в лоб столкнулся с Бабуком. Помахивая непокрытой косматой головой, тот пропустил атамана и сказал в спину:

— Зачем, однако, товар смотрел?

В избе чадно горели оплавленные сальные свечи. Воевода сутуло сидел на своем обычном месте, слушая бойкого на язык Ваську. На Родиона они даже не взглянули, словно здесь было совсем не до него.

— «И тогда мне, Бабуку, тот Родионко сказал, что я творю измену царю-батюшке. Однако ни отец мой, Татуш, ни я сам никогда не изменяли государю и в заводчиках всяких смут не ходили», — въедливо читал Васька.

— Подь-ко сюда, атаман Кольцов, — себе под нос, с сердитым прищуром сказал Герасим.

Переведя дух, Родион приблизился к столу, крытому светлой камчатой зеленью. Ровно в колодец, опустил голову в поклон. Он готов был сейчас говорить, но ждал позволения воеводы. Герасим бурчал все так же недовольно, понуро:

— А что, ежели городничего поменять? Обманом за ворота выпускает, — и к Родиону: — Сам господь по ночам велит спать, пошто не спишь?

— Усердствую в службе, — бесхитростно выпалил атаман. — Ночной досмотр за дозорами делал. Как без досмотра? Вот и езжу, отец-воевода.

— Что скажешь ты, подьячий Василий?

— Досматривать надобно. Да Гридя и Бабук не дозорщики. И кто атаману велел вести обыск — то неизвестно. Пусть он и повинится.

— Винюсь, — на лету подхватил Родион. — Да стало мне вольно обыскивать, как прослышал я, что вот он, Васька Еремеев, творит прямую измену. А ту ж измену он когда-то мне во грех ставил.

Атаман надеялся: слова его возгорятся и взорвутся синь-порохом. А воевода и бровью не повел, будто ему каждый день про такое слышать случалось. В Васькину защиту пошел Герасим. Спросил упавшим и слабым, совсем старческим голосом:

— В степи подьячего, что ль, поймал?

— Бабук и Гридя признались, что замки пищальные, дробь и порох дал им на продажу вот он.

— Давал, подьячий Василий?

— Как уж ты, отец-воевода, приказал послать в Канский острожек…

— Куда как в Канский! — нетерпеливо прервал атаман. — К братским людям норовили они — и никуда более. Сами в том признались.

Поправив под собою бархатные подушки, воевода все так же вяло, давая понять, что дело это совсем нестоящее, заключил:

— О пороховом зелье и иных товарах речи нет. Нам доподлинно известно: то послано было канскому десятнику. А за оговор подьячего велю пороть Гридю. Служилого же инородца Бабука, как неразумного и несведущего в острожных делах, батогами не бить, но взять с него, Бабука, пять скотин.

Сердитым ушел атаман из приказной избы. Обвели его вокруг пальца, что детеныша малого! И сетовать не на кого — сам во всем виноват. Промахнулся, нужно было встретить Васькиных послов уже за Канским острожком, когда они тот острожек минуют. Теперь Родиону оставалось одно: взять себе в свидетели канского десятника, что он не просил пороха и что замки у казачьих пищалей исправны.

Родион на этот раз не жалел Воронка, гнал его без остановки день и еще день. А выбился конь из последних сил — дал ему самую малую передышку и снова в тяжелый путь. Еще за Ботоем-рекою атаман понял, что едет по свежему следу. Однако догнать впереди едущего путника он никак не мог — видно, скакун у того был не хуже Родионова гривастого мерина.