Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Эй вы! Брысь-ко! — властно прикрикнул Константинко, и хозяева избушки скатились с лежанки на пол и убрались за дверь.

В лачуге было сыро и знобко. Константинко разыскал несколько еловых поленьев. Принес откуда-то беремя трухлявой соломы, сунул все это в пахнувшую глиной печь. Открыл волоковое окошко — избушка была курная, и на полу шатнулось, запрыгало, заметалось языкастое пламя.

Вскоре в дверь бойко ввалились две женки, молодые, алые с морозца. Под полою распахнутых шубеек они принесли кувшины водки, принесли черствых пирогов с грибами. В избе перерыли все и нашли раздерганную по кромке берестяную кружку, ею и пили. Женки нисколько не отставали в питье, всякий раз с громким хохотом и визгом опрокидывали по полной. Из их короткого разговора с Константинкой Шанда понял, что это жены временно усланных в другие остроги казаков.

В избушке заметно потеплело. Ничуть не стыдясь своей наготы, женки разделись. Одна из них, озорно подмигнув подруге, позвала Шанду:

— Иди-ко, шустрый теленочек, почмокай.

Проснулся Шанда оттого, что кто-то соломинкой щекотал ему в носу. Чихнул, открыл глаза, а это — дурак, смотрит на Шанду и тихо скулит.

Ни Константинки, ни женок. Голова трещала и разламывалась, но в кувшинах не осталось ни капли водки. Князец с досадой хлопнул один из кувшинов об пол, трудно поднялся с лавки и, шарахаясь из стороны в сторону, направился к двери. А дохнул свежим воздухом — замутило того пуще.

Шанда, цепляясь непослушными руками за бревна заборов, падая и поднимаясь, кое-как добрался до воеводского двора, где надеялся опохмелиться. Но на парадном крыльце его встретила грозная воеводша. Она не пустила Шанду в хоромы, а приказала воеводскому конюшему привести Шандина коня и вытолкать князца домой, пусть едет с богом, потому что ни воеводы, ни Константинки в городе нет.

И все-таки дрогнуло сердце у грозной воеводши при виде несчастного, с помятым лицом Шанды. Сжалилась она над Шандой: сенной девке велела принести ему из погреба чарку белого вина.

А неделю спустя князец принимал у себя знатного гостя. На утоптанном у юрты снегу всем улусом встречали воеводскую кошеву, убранную коврами и запряженную парой удалых серых коней. Шанда на оловянном блюде поднес Герасиму в почесть дорогого черного соболя. Воевода соболя принял, и араки в тот день выпил довольно, и еще щедро угостил Шанду крепкой своей водкой. И лишь потом вспомнил, зачем приехал.

— Уж и горе тебе, Шанда. В тюрьму посажу, однако, и не выпущу тебя целый год. Женки-то жалуются. Напил-де ты у них и наел, а не уплатил ни деньги. Когда пил у меня в хоромах — одна стать, ты дружок мне. А женки свое просят. И как мне судить тебя?

Шанда часто замигал отекшими от пьянства глазами — он явно струхнул. Не любил князец тюрьму и сразу же, нисколько не торгуясь, пообещал уплатить тем зловредным женкам, сколько они с него запросили.

— Много ты проел-пропил, — роясь пальцами в густой бороде, сказал воевода.

— Мало пили, зачем платить много?

— Там и иное было.

— Было, — согласился Шанда.

— Двадцать рублей надобно, — прикинул воевода.

— Ай-бай!..

Напировавшись с князцом вдоволь, к исходу солнечного дня Герасим уехал из улуса. К нарядному ковровому задку его гостевой кошевы была привязана нетерпеливо копытившая снег тройка выезженных Шандиных жеребцов. А сам Шанда кланялся вслед воеводе и сокрушенно приговаривал:

— Ай-бай!..

Он не жалел рослых, легких коней, он удивлялся тому, как ловко его обманули. А может, и не обманули вовсе: три жеребца, наверное, стоят дружбы с лихим красноярским воеводою.

С той поры, как Шанда украл себе Ойлу, Варвара не видела свою младшую сестру. Другие женщины часто ездили в гости к родным. Варвара же нигде не бывала дальше города. Хотелось попроведать мать, но всякий раз находились какие-нибудь неотложные дела по хозяйству, не позволявшие отправляться в неблизкий путь. Спасибо, что время от времени на Красный Яр наведывался Маганах, а как обосновался Ивашко на Шивере, то и сюда, в степь. Брат привозил вести о матери и Ойле, он любил младшую сестру и всегда выкраивал день-другой побывать у нее, повидаться не только с ней, но и с ее сыном Таганаем, которого с трех лет стал обучать меткой стрельбе из лука и верховой езде.

Когда Маганах приезжал и по привычке шумно заговаривал об Ойле, Варвара горестно вздыхала:

— Зачем духи разлучили нас? Чем мы не угодили Кудаю?

В такие минуты в душе Варвары боролись два чувства. Она была привязана к Ойле, ей постоянно недоставало Ойлы, особенно в начале разлуки. Но Варвара понимала и другое: никогда не быть ей замужем за Ивашкой, если бы Шанда не украл Ойлу. И Варвара боялась, что в ее жизни может случиться какая-то перемена, которая вернет Ивашку Ойле, и тогда она, Варвара, останется ни при чем. Даже если по-прежнему будет женой Ивашки, все равно его сердце будет принадлежать одной Ойле, ведь она красивее, умнее, ласковей.